За правое дело ; Жизнь и судьба
Шрифт:
Ощущение легкости и чистоты охватило его. Он сидел в спокойной задумчивости. Он не верил в Бога, но почему-то в эти минуты казалось,— Бог смотрит на него. Никогда в жизни не испытывал он такого счастливого и одновременно смиренного чувства. Уже не было силы, способной отнять у него его правоту.
Он стал думать о матери. Может быть, она была рядом с ним, когда он безотчетно переменил свое решение. Ведь за минуту до этого он совершенно искренне хотел выступить с истерическим покаянием. Он не думал о Боге, не думал о матери, когда непоколебимо ощутил
«Как мне хорошо, я счастлив»,— подумал он.
Он снова представил себе собрание, лица людей, голоса выступающих.
«Как мне хорошо, светло»,— снова подумал он.
Никогда, казалось, он не был так серьезен в своих мыслях о жизни, о близких, в понимании себя, своей судьбы.
Людмила с Женей вошли к нему в комнату. Людмила, увидя его без пиджака, в носках, с раскрытым воротом рубахи, как-то по-старушечьи ахнула.
— Боже мой, ты не пошел! Что же будет теперь?
— Не знаю,— сказал он.
— Но, может быть, еще не поздно? — сказала она, потом посмотрела на него и добавила: — Не знаю, не знаю, ты взрослый человек. Но когда решаешь такие вопросы, надо думать не только о своих принципах.
Он молчал, потом вздохнул.
Женя сказала:
— Людмила!
— Ну, ничего, ничего,— сказала Людмила,— будет, что будет.
— Да, Людочка,— сказал он,— «ивда еще побредем»{315}.
Он прикрыл рукой шею и улыбнулся:
— Простите, Женевьева, я без галстука.
Он смотрел на Людмилу Николаевну и Женю, и ему казалось, что только сейчас он по-настоящему понял, какое серьезное и нелегкое дело — жить на земле, как значительны отношения с близкими.
Он понимал, что жизнь пойдет по-обычному, и он снова станет раздражаться, тревожиться по пустякам, сердиться на жену и дочь.
— Знаете что, хватит говорить обо мне,— сказал он,— давайте, Женя, в шахматы сыграем, помните, как вы мне вкатили два мата подряд.
Они расставили фигуры, и Штрум, которому достались белые, сделал первый ход королевской пешкой, Женя сказала:
— Николай всегда начинал белыми от короля. Что-то мне сегодня ответят на Кузнецком?
Людмила Николаевна, нагнувшись, пододвинула под ноги Штруму домашние туфли. Он, не глядя, пытался попасть ногой в туфлю, и Людмила Николаевна, ворчливо вздохнув, опустилась на пол, надела ему на ноги туфли. Он поцеловал ее в голову, рассеянно произнес:
— Спасибо, Людочка, спасибо.
Женя, все не делая первого хода, тряхнула головой.
— Нет, не могу понять. Ведь троцкизм — это старое. Что-то произошло, но что, что?
Людмила Николаевна, поправляя белые пешки, сказала:
— Я сегодня почти всю ночь не спала. Такой преданный, идейный коммунист.
— Ты, положим, отлично спала всю ночь,— сказала Женя,— я несколько раз просыпалась, а ты все похрапывала.
Людмила Николаевна рассердилась:
— Неправда, я буквально не сомкнула глаз.
И, отвечая вслух на мысль, тревожившую ее, сказала
— Ничего, ничего, лишь бы не арестовали. А если лишат тебя всего, я не боюсь,— будем продавать вещи, поедем на дачу, буду на базаре продавать клубнику. Буду преподавать химию в школе.
— Дачу отберут,— сказала Женя.
— Да неужели вы не понимаете, что Николай ни в чем не виноват? — сказал Штрум.— Не то поколение, мыслит не в той системе координат.
Они сидели над шахматной доской, поглядывали на фигуры, на единственную пешку, сделавшую единственный ход, и разговаривали.
— Женя, милая,— говорил Виктор Павлович,— вы поступили по совести. Поверьте, это лучшее, что дано человеку. Я не знаю, что принесет вам жизнь, но я уверен: сейчас вы поступили по совести; главная беда наша — мы живем не по совести. Мы говорим не то, что думаем. Чувствуем одно, а делаем другое. Толстой, помните, по поводу смертных казней сказал: «Не могу молчать!» А мы молчали, когда в тридцать седьмом году казнили тысячи невинных людей. И это лучшие молчали! Были ведь и шумно одобрявшие. Мы молчали во время ужасов сплошной коллективизации. И я думаю — рано мы говорим о социализме,— он не только в тяжелой промышленности. Он прежде всего в праве на совесть. Лишать человека права на совесть — это ужасно. И если человек находит в себе силу поступить по совести, он чувствует такой прилив счастья. Я рад за вас,— вы поступили по совести.
— Витя, перестань ты проповедовать, как Будда, и сбивать дуру с толку,— сказала Людмила Николаевна.— При чем тут совесть? Губить себя, мучить хорошего человека, а какая от этого польза Крымову? Не верю я, что у нее может быть счастье, когда его выпустят. Он был в полном порядке, когда они разошлись,— у нее совесть перед ним чиста.
Евгения Николаевна взяла в руку шахматного короля, повертела в воздухе, поглядела подклеенную к нему суконку и поставила на место.
— Люда,— сказала она,— какое уж тут счастье. Не о счастье я думаю.
Штрум посмотрел на часы. Циферблат показался ему спокойным, стрелки сонными, мирными.
— Сейчас там прения в разгаре. Клянут меня вовсю, но у меня ни обиды, ни злобы.
— А я бы физиономии набила всем бесстыдникам,— сказала Людмила,— то называют тебя надеждой науки, то плюют на тебя. Ты, Женя, когда пойдешь на Кузнецкий?
— К четырем.
— Я накормлю тебя обедом, потом уж пойдешь.
— Что же у нас на обед сегодня? — сказал Штрум и, улыбаясь, добавил: — Знаете, о чем я вас попрошу, дамочки?
— Знаю, знаю. Хочешь поработать,— сказала Людмила Николаевна, вставая.
— Другой бы на стены лез в такой день,— сказала Женя.
— Это моя слабость, а не сила,— сказал Штрум,— вот вчера Дэ Пэ много говорил со мной о науке. Но у меня другой взгляд, другая точка. Вот так, как у Толстого было: он сомневался, мучился, нужна ли людям литература, нужны ли людям книги, которые он пишет.
— Ну, знаешь,— сказала Людмила,— ты раньше напиши в физике «Войну и мир».
Штрум ужасно смутился.