За пределами просветления

Раджниш Бхагаван Шри

Ананд Йешвант, вопрос, который ты задал, заключает в себе многое. Это много вопросов в одном вопросе.

Во-первых, ты говоришь, что в шестьдесят лет ты являешься двухлетним ребенком в том, что касается санньясы. Это напоминает мне об одной древней традиции на Востоке. Раньше мы считали возраст человека с того дня, когда он был посвящен в санньясу, а не с того дня, когда он появился на свет. Ибо рождение вовсе не обязательно превращается в жизнь; гораздо чаще оно превращается просто в растительное

существование.

Есть капуста и есть цветная капуста, но разница между ними невелика.

Знатоки говорят, что цветная капуста — это капуста с университетским дипломом.

Но большинство людей просто ведет растительное существование; они не живут, они не вступают в контакт с живительными водами жизни. Они дышат, они стареют, но они никогда не становятся зрелыми. Между их рождением и смертью проходит горизонтальная линия. Нет пиков восторга, нет залитых солнцем вершин экстаза. Нет глубин любви, покоя, безмолвия. Есть просто горизонтальная, плоская рутина от колыбели до могилы.

Ничего не случается. Они приходят и уходят.

Говорят, что большинство людей осознают, что они были живы, только тогда, когда умирают — ибо жизнь была такой плоской, такой бесцветной. Она не была танцем, она не была красотой, она не была благословением; в сердце не было благодарности: «Существование выбрало именно меня, а не кого-то другого. Без меня Существованию чего-то немного недоставало бы. Нет никого, кто может заменить меня; я занимаю уникальное положение, хотя я никогда его не просил, я не заслужил его. Это — истинный дар, идущий от избыточности Существования».

Так случилось, что у Гаутамы Будды была встреча с одним из наиболее разумных императоров того времени. Во время их беседы к ним подошел некий престарелый санньясин — ему, должно быть, было лет семьдесят пять, — чтобы припасть к ногам Будды.

Он попросил императора простить его за то, что он нарушил их беседу, так как он сделал это по необходимости.

Буддийским монахам нельзя путешествовать ночью; они могут передвигаться от восхода до заката, но ночью они должны оставаться на одном месте.

Санньясин сказал: «Мне велели отправиться в соседнюю деревню, но я не могу уйти, не коснувшись ног моего учителя. С каждым мгновением солнце опускается все ниже, а ваша беседа все продолжается и продолжается — так что, пожалуйста, простите меня».

Гаутама Будда спросил у санньясина: «Сколько тебе лет?»

Император был очень удивлен: зачем это нужно знать? Можно просто благословить и отпустить его.

А престарелый санньясин сказал: «Прости меня, я пришел очень поздно. Мне всего лишь четыре года».

Император еще больше удивился, он не мог сдержаться. Он сказал: «Это уж слишком! Этому человеку, должно быть, лет восемьдесят, ну — семьдесят пять, самое меньшее — семьдесят, но никак не четыре года. Этого просто не может быть!»

Гаутама Будда сказал: «Ты, наверное, не знаешь, как мы считаем возраст. Этот человек

стал санньясином четыре года назад». Поэтому настоящего брамина — того, кто познал божественное, Брахмана, — называют двидж, «дважды рожденный».

Первое рождение — это всего лишь благоприятная возможность для второго рождения. Если второго рождения, не случается, то первое рождение бессмысленно.

Тому санньясину Будда сказал: «Не беспокойся. У нас есть древняя пословица: "Если человек, который утром сбился с пути, к вечеру возвращается домой, его не следует называть сбившимся с пути". Четыре года — это много. Даже одна минута осознавания равна вечности».

Итак, Ананд Иешвант, во-первых: не беспокойся о тех пятидесяти восьми годах, которые прошли во сне. Существовали они или нет — это не имеет значения; они были подобны знакам на воде — ты продолжаешь писать их, а они продолжают исчезать.

А вот два года твоей санньясы имеют огромное значение — ибо значительность определяется не временем, а глубиной. Можно целую вечность быть поверхностным. А за одно-единственное мгновение бездонной глубины можно прийти к осуществлению.

Поэтому вот первое, что я хочу сказать тебе: не беспокойся о тех пятидесяти восьми годах, которые ты потерял, блуждая в пустыне. Будь благодарен за эти два года пребывания в саду Бога. Теперь от тебя зависит, будет ли каждое мгновение полным удовлетворением, глубокой тишиной, радостным танцем... вечностью ликования... ароматом, который не от мира сего... который принадлежит не пространству и времени, а запредельному.

И, как я вижу, ты идешь по правильному пути с искренним сердцем... Я слышал твои песни, в них есть сладостная боль. Они сладостны, потому что нет ничего более сладостного, чем вступить в контакт с вечным, вневременным, бессмертным источником жизни.

Быть в контакте с учителем — значит косвенным образом быть в контакте с божественностью Существования.

В твоих песнях есть сладость, и в них есть некая боль тоже. Боль — потому, что слова не могут выразить все то, что тебе хочется выразить. Тебе хочется петь... твое сердце переполнено этим, но язык не в состоянии это выразить. Музыкальные инструменты, какими утонченными они бы ни были, не могут привнести музыку тишины в мир звука. Это два диаметрально противоположных измерения.

Но твоя боль не разрушает красоты твоих песен, она делает их еще более прекрасными, придает им глубину. Она свидетельствует о твоем переживании и одновременно о неспособности выразить его.

То, что можно выразить, является мирским.

То, что нельзя выразить, — священно.

И все художники — музыканты и поэты, живописцы и танцоры — миллионы лет пытались выразить невыразимое. Даже если им удается дать непрямой намек — просто палец, указывающий на луну, — это уже достаточно большой успех.