За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
Чтобы скрыть свои эмоции, Карл засунул в нос понюшку табаку. Затем, стряхнув с лацканов крошки, позвал официанта и попросил его вызвать фиакр.
Спустя минуту он забрался в скрипучий экипаж.
— К Ганноверскому представительству, — крикнул он кучеру.
Феликс не рассказал Марии о визите Карла. Они говорили об отъезде и решили, что уедут рано утром после её прощального спектакля. Она проводила много времени в своём номере, и он усилил слежку. Вытянувшись на кровати, уставившись в потолок, он прислушивался к шарканью тяжёлых шагов наверху, когда вносили её чемоданы, и позднее к лёгким, стремительным
Он чувствовал себя усталым, злым, подавленным и потерянным. Разрыв с Карлом мучил его угрызениями совести. Он потерял друга, порвал последнюю ниточку с прошлым. Его жизнь утратила цель. Возможно, он дурак, что уезжает с Марией, возможно, их совместная жизнь будет адом скитаний, как сказал Карл. Возможно, возможно... Он больше не знал, что чувствовал и чего хотел. Он устал думать, стараясь заглянуть в тревожное зеркало будущего. Его голова раскалывалась, и временами он прижимал костяшки пальцев к вискам, словно хотел раздавить череп. О, почему он не мог перестать думать? Но не мог. Давать приказы своему мозгу — это всё равно что прекратить биение сердца. Можно чувствовать что угодно, быть грустным или весёлым, в муках отчаяния или на крыльях восторга, но телу безразлично. Механизм жизни продолжает работать. Сердце бьётся, лёгкие накачивают воздух, и даже после смерти волосы и ногти растут. Тело переживает мозг.
В день прощального представления пошёл снег. К вечеру улицы были белы от снега. Оперный театр на Театральной площади сделался фантастическим сооружением, работой какого-то гигантского кондитера в стиле барокко.
В гостиной номера разожгли камин, и Мария, полулёжа на тахте, наблюдала за огнём. Феликс в молчании смотрел на неё, держа её руки в своих, но без давления, только для того, чтобы почувствовать общее тепло их сплетённых рук. Они сказали всё, что можно было сказать. Он должен был ждать её в отеле, она присоединится к нему, как только сможет.
— Но, вероятно, сегодня я приходить немного позднее, — сказала она внезапно, не отводя глаз от огня, словно её мысли превращались в слова сами собой. — Многие люди хотеть попрощаться после спектакля.
— Понимаю, — ответил он, кивнув.
Наступила долгая пауза. Затем вдруг Мария заговорила снова, не спуская глаз с огня:
— Может быть, ты думать, что я сегодня убегать, как в Англии, нет? Поэтому я оставлять Ромола в отеле, и ты оставаться с ней.
У Феликса перехватило дыхание, настолько он был поражён точностью её интуиции. Насколько сложно простейшее человеческое существо!.. Она хотела показать ему, что знает о его подозрениях и оставляет в его руках заложницу.
Прежде чем он успел что-то сказать, она продолжала:
— И статуэтку Мадонны.
Он было запротестовал: у него нет никаких сомнений. Он даже поддразнил Марию за хитрость и изобретательность её итальянского ума.
— Ты просто настоящий маленький Макиавелли [118] , — сказал он, наклоняясь поцеловать её бровь. — Ты думаешь, что у всех такой ум, как у тебя, — полный маленьких трюков?
Она ничего не ответила и продолжала смотреть в огонь. В отблеске пламени её лицо казалось оранжево-розовым.
118
Макиавелли
— Я буду рад уехать из этого отеля, — заявил он спустя некоторое время.
— У нас много счастья в этом отеле, нет? — пробормотала она с нежным упрёком. — Я никогда не забывать этот отель. — И добавила шёпотом: — Никогда.
Раздался робкий стук в дверь. Ромола объявила, что экипаж подан.
Мария приняла вертикальное положение с ленивой грацией, и Феликс помог ей подняться с тахты. Она зевнула и сказала Ромоле:
— Ты подождёшь здесь с il signore.
Он галантно окутал её плечи длинным собольим манто, настояв на том, чтобы завязать узел на шее. Они вместе пошли к двери. Под сводчатым выходом она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы.
И внезапно почти побежала по длинному коридору, покрытому красным ковром, шелестя белой тафтой.
Феликс вернулся в гостиную, сел и вытянул ноги к камину. Возможно, он зря думал, что она хочет убежать? Возможно, он сам Макиавелли?
Он обернулся к Ромоле, всё ещё стоявшей поблизости:
— Сядь, Ромола. У нас впереди долгое ожидание. — Пока старушка усаживалась напротив у огня, он спросил: — Ты кончила собираться?
— Да, ваша знаменитая светлость. Всё закончено.
И тогда он заметил, что она плачет. Сначала она отказалась объяснить свои слёзы, пыталась укрыться за туманными намёками вроде «много печали в сердце».
— Разве ты не рада, что поедешь с нами в Париж? — спросил он.
Она пожала плечами:
— Для меня все места одинаковы. Везде отели. Везде опера. — Вдруг она разрыдалась. — Теперь мы никогда не поедем в Италию, никогда не купим хороший дом.
О чём она говорит? Какой дом? Всхлипывая и запинаясь, она рассказала ему, как Мария обещала ей, что когда-нибудь они вернутся в Италию, купят прекрасную виллу около моря и проведут остаток жизни вместе. Для этой цели Мария каждый раз, когда получала гонорар, давала Ромоле значительную сумму, чтобы та спрятала её и берегла как зеницу ока.
— Вчера она просила денег, и я не дала ей, потому что, по нашему соглашению, я должна хранить их, даже если она попросит. Но она разговаривала со мной с таким гневом и сказала, что побьёт меня, если я не дам денег. Она трясла меня, как буря трясёт дерево, и я со смертью в сердце отдала их ей.
— Зачем они были ей нужны?
— Это, ваша знаменитая светлость, самое удивительное. Она взяла деньги и ушла. Когда она возвратилась, я спросила, и она ответила, что отдала их маленьким bambini. — Ромола издала вздох полного отчаяния. — Поэтому теперь мы никогда не вернёмся в Италию, никогда не купим красивый дом. Всегда дорога, всегда отели, всегда опера...
Разговор замер. Через некоторое время Феликс увидел, что Ромола дремлет, опустив подбородок на грудь.
— Иди-ка ты лучше наверх и ложись, — сказал он, мягко встряхнув её.
Он проводил её в номер Марии, увидел чемоданы, уже запертые и готовые к отправке. Ромола покорно вытянулась в шезлонге и сразу же уснула. Феликс понаблюдал за тем, как она дышала короткими шумными вздохами старого человека, за её мирным морщинистым лицом, загорелыми худыми руками, лежавшими по бокам.
Потом он на цыпочках вышел из комнаты и тихо закрыл за собой дверь.