За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
— Я хочу тебе кое-что сказать, — прошептал он ей на ухо. — Я люблю тебя.
Она припала к нему жестом одновременно беззащитным и победным. Жестом беспомощного подчинения, который веками означал победоносную сдачу Женщины.
— Кстати, — заметил он в этот вечер, — не помню, говорил ли я тебе, но, до того как я поехал в Дрезден, Шмидт попросил меня дать ему один из хоров «Страстей». Он президент какого-то вокального общества. Они репетировали в моё отсутствие, и он хочет, чтобы я пришёл их послушать.
— А мне можно тоже пойти?
— Тебе?
— А почему нет?
— Ну...
Он поднял её на руки.
— Предупреждаю,
— Весь мир пёстрое сборище, не правда ли?
Она не могла продолжать, потому что он зажал ей рот поцелуем.
Концерт Шопена имел большой успех. Слухи о его любовной связи со знаменитой романисткой — ужасной дамой, которая курила, ходила в мужской одежде и писала книги о праве женщины на любовь, — создали вокруг его имени восхитительный аромат греха и вызвали ажиотаж в билетных кассах. Когда Шопен появился на сцене Гевандхауза, меланхоличный и элегантный, в сорочке с жабо и во фраке, то подтвердил всеобщие подозрения. Полногрудые матроны Лейпцига услышали в его музыке завуалированные полутона ласкающей порочности и реагировали с большим энтузиазмом.
Он начал со своих изысканных вариаций на тему Моцарта «La ci darem» и продолжил многочисленными собственными сочинениями. Слушатели были очарованы. Под его шепчущие ноктюрны старые девы мечтали за прикрытыми веками о романах, которых у них никогда не будет, и аплодировали со страстью, с влажными от слёз глазами. Во втором отделении исполнялся Концерт фа минор. Феликс дирижировал оркестром, и два друга разделили овацию, которую аудитория устроила им в конце выступления.
На бис они сыграли дуэт для двух фортепьяно, который Лист написал на одну из мелодий Феликса. [122]
122
Рукопись этого сочинения Ф. Листа была утеряна.
На. сцену вкатили второй рояль. И снова, как в далёкие и туманные дни в мансарде Шопена в Париже, они оказались напротив друг друга, разделённые двумя огромными концертными роялями. Их глаза встретились, и Шопен улыбнулся своей печальной улыбкой, когда в их памяти блеснуло воспоминание о весёлой и глупой юности.
— Поехали! — сказал он, поднимая над клавиатурой тонкую, изящную руку.
После этого не было ничего, кроме журчания арпеджио, хроматической скачки и ударов аккордов — знакомое пианистическое безумство Листа, которое околдовывало слушателей, как никакая другая музыка. Последние аккорды потонули в громе аплодисментов.
Поскольку Шопен уезжал, Сесиль после обеда извинилась и вышла, и двое мужчин остались одни в кабинете, расслабившись в креслах, забыв о напряжении концерта. Они говорили мало, чувствуя, что слова им не нужны. Достаточно было быть вместе. Молчание не ослабляет дружбу.
Шопен поведал Феликсу конец своего романа с Жорж Санд.
— Это было ужасно, — сказал он своим приглушённым голосом. — Когда любовники порывают отношения после долгого романа, кажется, что они хотят похоронить свою любовь в грязи.
— Каковы твои планы? — спросил Феликс, чтобы переменить тему.
Шопен пожал плечами со славянским фатализмом.
— Не знаю. В Париже дела обстоят очень плохо. Ходят слухи о революции, и многие мои
Феликс кивнул:
— Даже Бетховен должен был просить аванс в Лондонской филармонии.
— И самое странное — получил его, — улыбнулся Шопен.
И снова молчание. Спустя несколько минут они поднялись в свои комнаты.
На следующее утро Феликс проводил Шопена на станцию. Когда почтовая карета загромыхала по дороге в Париж, Шопен помахал ему из окна, и внезапно Феликс почувствовал, что исчезающий экипаж увозит его друга из жизни.
Он оставался в плохом настроении весь день, но Сесиль приободрила его, показав свою работу. С терпением муравья и бесконечным усердием она взялась за колоссальную задачу переписывания «Страстей». К его удивлению, её работа была превосходна. От его комплиментов её глаза засветились радостью.
— Мне нравится переписывать ноты, — заявила она. — Это заставляет чувствовать себя полезной.
В тот вечер, вставая из-за обеденного стола, он схватил её за руку и притянул к себе:
— Сегодня — никакой работы, дорогая. Сегодня вечером мы будем слушать певцов Германа Шмидта. И не вини меня, если будешь шокирована. Я предупреждал тебя, что они люди не твоего круга.
— Посмотрим.
Была ясная, холодная ночь, и супруги решили идти пешком. Спустя полчаса они уже утрамбовывали снег на окраине города. Наконец они наткнулись на него — длинное кирпичное здание в конце большого двора. Его окна светились в ночи жёлтыми огнями.
— Я понимаю, почему певцы выбрали это место, — заметил Феликс, когда они с Сесиль прошли через обледеневшие железные ворота. — Они могут петь до хрипоты, не нарушая ничьего покоя.
В каретном сарае собралось около пятидесяти мужчин и женщин. Их лица смягчал янтарный свет ламп и каретных фонарей, укреплённых на закопчённых стенах. Они стояли маленькими группками, ожидая, посреди груды тяжёлых железных инструментов, цепей, шкивов, топорищ и колёс всех размеров. Герман Шмидт сидел на наковальне, согревая спину горячей золой в горне, обращаясь к стоящим полукругом слушателям и в то же время косясь на дверь в ожидании двух почётных гостей. Когда Сесиль и Феликс вошли, разговоры прекратились и все головы повернулись к ним.
Герман бросился к гостям, его лохматые брови подпрыгивали от волнения.
— Это огромная честь — приветствовать вас в Цецилианском вокальном обществе, герр директор, — выдохнул он, кланяясь и делая маленькие нервные жесты рукам. — И вас тоже, фрау Мендельсон.
С взволнованной торжественностью Шмидт повёл их через весь каретный сарай к двум плюшевым позолоченным креслам, которые были поставлены рядом на маленькую платформу и выглядели удивительно несуразно в таком окружении. Он суетился и волновался, пока Сесиль и Феликс усаживались, и настоял на том, чтобы взять у Феликса шляпу и накидку, которые вручил со многими предостережениями курчавому парню, оказавшемуся его помощником. Тем временем певцы взяли свои ноты и выстроились вокруг самодельного дирижёрского помоста, причём женщины стояли перед мужчинами.