За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
Статья была короткой и умело написанной. Она повествовала о том, что группа самодеятельных певцов, называющая себя Цецилианским вокальным обществом, встречается в каретном сарае по вечерам, чтобы профанировать дух Рождества мычанием старинного произведения церковной музыки под личным руководством некой хорошо известной музыкальной личности города, рождённой в нехристианской вере. Статья заканчивалась на угрожающей ноте: «Мы надеемся, что муниципальные власти быстро положат конец этому святотатству».
— Вам нехорошо, мастер Феликс? — спросил
Феликс взглянул на старого слугу, и его глаза потеплели.
— Густав, ты помнишь, что, когда что-нибудь случалось в банке, отец приходил домой и ворчал: «Клянусь Моисеем, мы по уши в беде»?
— Да, мастер Феликс.
— Так вот, теперь моя очередь. К твоему сведению, мы по уши в беде.
Снег перестал, и он решил пойти в консерваторию пешком. Швейцар у здания Гевандхауза холодно кивнул ему головой вместо обычного радостного «Доброе утро, герр директор». Даже профессора, которых он встречал в коридорах консерватории, поспешно прятались в свои классы. Только его ученики класса композиции не изменились. Их глаза сияли даже большим обожанием, словно они хотели заверить его в своей преданности.
Феликс вернулся домой раньше обычного и нашёл Сесиль в своём кабинете рыдающей.
— Приходил хозяин, — проговорила она.
— Насчёт пения?
Она кивнула:
— Да, и насчёт кое-чего ещё.
Это «кое-что ещё» касалось людей, которые приходили в дом, особенно по вечерам. Простые рабочие, нежелательные женщины — одна из них артистка... В договоре есть пункт, запрещающий принимать в доме аморальных субъектов.
Он слушал, мучимый угрызениями совести, на его нижней челюсти подёргивался мускул. Теперь вот ещё и это... Много лет Сесиль уговаривала его купить этот дом. Но нет, он был упрям: не хотел владеть домом в Лейпциге, потому что всё ещё надеялся переехать в Берлин. Ну что ж, теперь у него не было дома, и он не мог принимать своих друзей. Конец репетициям.
— Что хозяин собирается делать? — спросил Феликс. — Выгнать нас?
— Нет. Но мы должны быть осторожны.
— Что ты ему сказала?
Она подняла к нему залитое слезами красивое лицо:
— Что мы больше не будем принимать певцов. Что ещё я могла сказать?
— Ничего, конечно, — печально признал он. — У тебя не было выбора. И это всё моя вина. Прости меня, дорогая.
Он подвинулся к ней поближе, а она к нему, словно их притягивал друг к другу какой-то таинственный магнит.
— Когда это всё кончится, — пробормотала Сесиль тихим, задабривающим голосом, — как ты думаешь, не сможем ли мы купить этот дом? Он мне так нравится... и сад такой хороший для детей.
— Когда всё кончится, я займусь садоводством и целый день буду сидеть дома, чтобы не спускать с тебя глаз. — Его губы коснулись её щеки. — Ты заметила, что последнее время мы почти постоянно обнимаемся?
Сесиль кивнула и ласково улыбнулась ему.
— Это хорошо, — сказала она и глубже зарылась в тепло его груди.
Феликса ожидала ещё одна плохая
— Сегодня, до того, как пришёл хозяин, я пошла в дамскую ассоциацию, — едва слышно прошептала она. — Они все сторонились меня. За исключением Эльзы Мюллер. Они прочли статью в газете и приняли резолюцию не давать рождественской корзинки семьям, принадлежащим к Цецилинскому обществу.
— Что же ты сделала? — спросил он ровным голосом.
— Сказала им, что мне стыдно быть христианкой, и ушла.
Обычно такое важное сообщение долго обсуждалось бы между ними, но теперь Феликс не хотел даже комментировать его. Он просто подтвердил:
— Ты поступила правильно.
Они продолжали смотреть друг другу в глаза, чувствуя своё единение, смешивая лёгкие вздохи, слетавшие с их губ.
— Что нам делать, Феликс? — спросила Сесиль, с трудом выговаривая слова.
— Не знаю, дорогая. — Слабая улыбка задрожала в уголках его губ. — Завтра воскресенье, у нас будет очередное стратегическое собрание. Возможно, что-нибудь образуется, как ты говоришь. — Улыбка распространилась на всё его лицо, достигла глаз. — Ты заметила, что мы всегда откладываем решение всех вопросов на воскресенье?
— Это хороший день, это Божий день.
На следующее утро у них действительно было стратегическое собрание, но не такое, какое они ожидали.
— Ну что ж, давай откроем наше собрание, — объявил Феликс, ставя стакан с бренди на маленький круглый стол. — Я ломал голову, но чем больше я думаю, тем более безнадёжным мне всё кажется. — И добавил в духе его прежней шутливой манеры речи: — Мы в яме, моя дорогая, и у нас не больше шансов исполнить «Страсти» к Вербному воскресенью, чем вырастить пшеницу в моей шляпе.
— Почему к Вербному воскресенью?
— Потому что они были написаны к этой службе. Видишь ли, дорогая, в прежние дни почти каждый органист писал по крайней мере одну или две Страсти. Их должно было быть столько, сколько в соборе изображений распятия. Когда я учился музыке у Цельтера, он заставлял меня изучать «Страсти» Хобрехта и Иоахима фон Бургка.
Она внимательно слушала, устремив на него глаза, полные любви и уважения к его знаниям. Феликс нашёл странное и новое удовольствие, рассказывая ей о музыке. Это было то, о чём он мечтал. И он продолжал, переходя к главной теме разговора:
— В музыке существуют всевозможные Страсти: хоральные Страсти, песнопения, сценические Страсти, оратории. Есть даже различные Страсти на все дни Страстной недели.
Он перечислял достоинства «Страстей» Иоганна Вальтера, который написал первые лютеранские «Страсти», когда Густав постучал в дверь и объявил, что в холле ждут Шмидт и Танзен.
— Что им может быть нужно? — спросил Феликс, с опаской глядя на Сесиль.
Только чрезвычайно важное дело могло заставить их прийти без приглашения, тем более в воскресенье.