За пределы атмосферы
Шрифт:
Порадеев же сумел вырваться от народных мстителей и куда-то утечь. Куда – Пашка не видел, потому и не рассказал. Таким образом, до Марины дошла лишь часть сплетни.
– Сушить будем? – спросила Наташа, кончив стричь.
Сушка – дополнительно десять рублей. Поэтому Марина отказалась.
– Смотри, зима на улице. А тебе автобуса ждать.
– Ой уж, зима! Лужи вон стоят.
– Как хошь. Семьдесят рублей. А ты раскручивайся, полоскать пора, – обернулась парикмахерша к облачной деве. Марина положила на столик-подзеркальник деньги, натянула куртку, набросила капюшон и пошла в сторону станции.
А
– ‘От даешь! Рр-раз-эрнулсь! Ты хоч знашь, куда эт‘книгамбаррну?
– Нет. Там скажут.
В чем Густав был совершенно не уверен, но – морду лопатой! Это правило еще ни разу не подводило. Даже если ничего не знаешь, держись так, будто все ходы и выходы записаны. И все получится. Разговаривал он с Семёном так, будто был из них двоих главным, а Семён – проштрафившимся новичком, обязанным загладить неудачу.
Сели в восьмичасовую электричку. И как назло, нарвались на ревизоров. Семёну-то хорошо. Показал свои корочки – железнодорожникам бесплатно, там одна шапка и нужна, МПС – уже все, безотказный пароль. А ему, Густаву, что делать? Разве что…
Сунул под нос ревизору пачку бумаги, оставленную шустрым кооператором:
– Везу служебные документы учреждения, подчиненного МПС.
– Ваше удостоверение.
«Вот же тупица!» – рассердился Густав. И уставился ревизору прямо в глаза. В растерянные, полупрозрачные, серенькие, как талая водица.
– Глаза есть? Вот вам ваш МПС!
Ревизор замигал светлыми, ржаными ресницами.
– А я что? Пожалуйста, пожалуйста… – Принагнулся, словно меньше и щуплее стал, и прошмыгнул дальше.
– ‘От даешь! Ср-рработ‘мся! – восторженно выдохнул Семён. Дальше было без осложнений. Добрались до этой самой Предпортовой, вскочив у Ленинского проспекта практически на ходу в кабину тепловоза. На платформе свистало немилосердно, а уж пока лезли на тепловоз, даже едва ползущий – говорить нечего, и Густав очень обрадовался, что кабина большая, там вполне хватает места для двух пассажиров. Даже если один из них столь громоздок, каков был Семён. Когда приехали, спрыгнули и пошли в здание станции, тот снова завосхищался Густавом:
– Ты везучий. Тольк-п‘д‘шли, уж он тр-р-мозит! Такому ‘эзде зелл-леный!
Здесь Семён был свой. Со всеми здоровался на каком-то местном сленге, шумно, подушечно хлопал по спинам. Его тоже узнавали и приветствовали издали. Обшитый синей болоньей подшлемник возвышался над головами местных, как знамя товарищества, знак надежды на удачу, заработок, сокровища дружбы. «Оказаться среди этих людей – возможно, и было бы решением», – мелькнуло в голове у Густава. Надолго. Решением не только задачи заурядного прокорма, но и преодоления того, что лежало сейчас между ним и Мариной.
Семён зашел в дверь, за которым мелькнула офисно-пиджачная фигура, и оттуда понеслись его взрыкивания. А потом вышел и сказал:
–
Офисная фигура словно бы совсем не имела лица. Как ни вперял Густав прямые, нестеснительные взоры в начинающуюся залысину, в белый, сально поблескивающий лоб и такой же белый нос – нет, не хотели эти лоб и нос подняться от бумаг, не хотел их хозяин посмотреть Густаву в глаза. Только протянул руку, такую же белую, с холеными ногтями:
– Дэгэ-вор, пэ-жалсста…
Густав протянул пачку листков, отражающих судьбу мороженой курятины, которой он не дал пропасть втуне. Деятель долго изучал, листал, разбирал и собирал стопку.
– Кэ-ж-т-ся, печати все в порядке… Вы ведь собирались подать резюмэ…
Именно так прозвучало это слово.
– Да, заявление о приеме на работу. А какие вакансии предлагаются?
– Кэк рэ-бочие, так и инженэрные…
Наконец офисный типчик подал Густаву лист-пустографку. Тот заполнил – ничего неожиданного, даже короче, чем он привык, все эти «не имел ли партвзысканий, был ли в оккупации и чем занимались родители до семнадцатого года», к вящему его удовлетворению, отсутствовали. Да и давно пора. Партий – уж десять лет, как развелось до хрена и выше, какой партии взысканий? Вложил в обмылочно-белесую руку типчика, услышал:
– Рэ-ссмотрим в течениэ января…
И все. Распрощались. Хорошо бы найти столовку какую-нибудь, а потом можно успеть и на толкучку, плитки-то все с собой, не Семёну же их оставлять. Где, кстати, кормятся станционные и деповские? Здесь он не бывал, но неплохо знал Ленинград вообще, и кошачье чувство направления выручало. Столовая нашлась, и доехать, куда собирался, часам к двум получилось.
Крайний раз Густав бывал здесь около полугода назад. Когда нашел на задворках родной (тогда – родной, не сократили еще) конторы могучий электронный шкаф не совсем понятного назначения, доверху нашпигованный мощными, толстолапыми реле. Несколько недель после работы оставался, чтобы их выпаять, – и вот, продал на драгметаллы. Будочки скупщиков, которые он за девяностые годы изучил снаружи и изнутри, стояли на прежних местах. Более-менее на прежних местах были и торговцы подержанной техникой культурного, что ли, плана – магнитофоны там, плееры… Об этих эмпиреях Густав знал несколько больше. Еще с техникума. Крутой магнитофон – это была мечта. «Накамичи» снился по ночам, хотя было ясно: сто лет на такой не заработать… или надо перерезать весь поселок и вытрясти все гроши, рассованные у старух по матрасам. На такое Густав не считал себя способным. Это ж, во-первых, тяжелый физический труд. А вот продать аккумуляторы, которых одиннадцать штучек сейчас у него в кармане, хайтечные такие – это да.
Ну, вот хоть эта вывеска.
«ЭЛЕМЕНТЫ ПИТАНИЯ – БАТАРЕИ – АККУМУЛЯТОРЫ»
– Зрассте.
– Что у вас?
– Берем на реализацию? – вопросом на вопрос ответил Густав. Вынул отложенные отдельно одиннадцать кирпичиков и разложил в ряд перед ларечником.
Ладони положил на прилавок, как бы окаймляя ими плитки. Чтобы обертки сработали. Они и сработали. Проявились, еще пока раскладывал, и не выцветали.
– М-гм… А к какому устройству? А фирма? Ммм? – Завершающее тираду хмыканье означало просьбу взять в руки, рассмотреть. И Густав кивнул: да-да.