За рекой, за речкой
Шрифт:
Дед странно посматривал на нас. Сначала — свысока, как на маменькиных сынков, а когда мы получили по первому письму — со скрытой завистью. Позднее решился-таки засесть за письма и он. Но хватило его ненадолго. Он переживал, нервничал, вскакивая, ходил вокруг стола, как кот вокруг горячей каши. Потом с облегчением говорил:
— А-а, сегодня не буду. Не придумал еще, о чем писать. Новостей-то нет.
Он буквально изводил себя. Неделю он не ходил в кино, чтобы остаться в комнате одному, сосредоточиться. На шестой вечер все-таки написал два письма — сестре и племяннику.
— Да вот, — начинает без предисловий и еще по ту сторону порога дед. — Хотел уже стул делать из той скамейки, да грубая работа. Ее уже не исправишь.
Такие разговоры он начинает в третий или четвертый раз, с тех пор, как опрометчиво, будто кто за язык тянул, пообещал мне сделать стул из скамейки, валявшейся где-то в котельной.
Пообещал, а выполнить обещание неохота или слишком хлопотно. Но неудобно оказаться перед соседом зайцем. Вот и изводит себя понапрасну.
Мне не нужна эта табуретка, поскольку достался от прежних хозяев симпатичный пенек с прибитой сверху дощечкой. Мой стул ни на чей не похож, тем он мне и мил.
Знает и дед, что табуретка мне не нужна, но ему хотелось чем-то отблагодарить меня за то, что на следующий после вселения день я решился вымыть заскорузлые полы.
Вообще он умеет ценить добро, даже то, которое незаметно и делается машинально. Он помнит каждое ведро воды, принесенное тобой от водовозки в комнату. Если Андрюха или я затеяли какую-либо приборку, перестановку, дед тут же хватается помогать. Он, похоже, и впрямь настрадался со своими охламонами и истосковался по порядку и мало-мальскому уюту.
Он в некотором роде даже чистюля.
— Дед! — говорит ему Андрюха. — Ты как девица, которая принимает любовника.
— Что такое? — настораживается дед.
— Каждый день у тебя постирушки.
— Да ведь неохота ходить в грязном.
Вывешивает на веревку над своей койкой полдюжины застиранных платочков.
— У меня всегда так, даже когда пил. Три платка рабочих, три выходных.
Правда, отличить рабочие от выходных трудновато — благоприобретенный цвет одинаков.
Утюга его белье не знает, но нельзя сказать, что дед ходит помятым. Однажды застаю такую картину: дед держит штаны за опушку, Андрюха — за концы штанин. Возят их туда-сюда через спинку кровати.
— Да вот, брюки гладим.
На двух веревках у него над кроватью всегда почти весь гардероб. Вольно натянуто выстиранное белье. Собрано в угол уже сухое. Накидано друг на друга намеченное к стирке грязное.
Изредка, увидев нашу дверь открытой для проветривания, заходит вахтер Лена.
— Как у вас теперь чисто! — преувеличенно хвалит она. — Ряднов! Ты ли это?
Деду эта бесцеремонность не по душе. Сам-то он не прочь поговорить иногда о том, что жил недавно похуже. Но слышать это от постороннего — обидно.
— А что?! Я и раньше таким был. Подумаешь, когда выпью да тебя обложу, что плохо службу несешь.
— Подумаешь… — в тон ему отвечает Лена.
— Сделай ей справедливое замечание, а потом иди штраф плати. Вот порядки!
У
Вообще деду в последние дни живется неспокойно. Каждый считает своим долгом удивиться дедовой трезвости, поздравить его или выразить сочувствие.
— Дед! Ё-мое, первый раз тебя вижу трезвым, — удивляется пьяненький гость.
— А что хорошего-то?! — жалуется дед. — Жизни не вижу. Сплю да работаю. Работаю да сплю.
— Пьянка для тебя — жизнь? Ё-мое!.. Наоборот — потеря жизни. Ты верную треть своих годов потерял.
Дед не сердится, но твердит свое:
— Жизни не вижу. Не вижу — и все тут…
Но это не совсем серьезно. В глубине души он собой доволен — пересилил себя.
Кончив пить, он, в самом деле, ужаснулся — куда девать время и себя в нем. Привычка развлекать себя чем-то иным, кроме пьянства, не нажита, скорее всего, утеряна, а готовых развлечений… Для развлечений наш поселок мало оборудован. Можно ходить в горы, заниматься даже скалолазанием, но не тот возраст, да и стыдно — засмеют. Заняться столярным делом — душа не лежит. Книжки читать? Библиотека закрыта. Да, собственно, если бы она и работала, он бы туда не пошел — поднялся бы шум на весь поселок. Дед по-своему застенчив и беззащитен перед насмешкой.
Жить не для кого. А для себя неохота и нет смысла — жизнь прожита. Может быть, он и не так рассуждал, но мне иногда казалось, что рано или поздно он сделает такой вывод и запьет окончательно.
Он предсказывает погоду и часто бывает точен в прогнозах.
— Дед! Какая погода будет в выходной?
— А какое сегодня число?
— Восемнадцатое.
— Та-а-ак. Кончается третья четверть. К полнолунию. Погода ухудшится.
Мы всей комнатой ждем выходного. Особенно нетерпеливо ждет дед — он чувствует ответственность за свой прогноз.
В субботу, рано утром он приклеивается к окну, рассматривая Колдун-гору, как называет он пик Гранитный, возвышающийся над поселком с западной стороны.
— Облачность — двенадцать баллов. Просветов нет ни хрена. Ветер зюйд-вест, слабый. Колдун-гора чистая. До завтра ничего страшного не будет.
Воскресное утро тоже начинается с дедовых объяснений:
— Сегодня — сплин, как говорят англичане. Колдун-гора в облаках. Это первая гряда. Она пройдет мимо — дождь будет на перевале. Вторая спустится ниже — для нас.
Точно — после обеда пошел дождь. Мы забрались в комнату.
— С полдён на семь дён. На неделю, значит, зарядит.
У деда-метеоролога появился соперник — Андрюха. У него к непогоде начинают ныть простуженные в детстве ноги.
— Я говорил, что сегодня дождь будет, — упрекнул как-то промахнувшегося деда Андрюха. — А ты — завтра.
— Ну, у меня научные обоснования. У тебя — физиологические, — дед прячет свое поражение в туман научной терминологии.
У деда, особенно когда он в подпитии, страсть к ученым словам. Поразить противника непонятным словом, когда исчерпаны аргументы — это не основная цель. Главное — намек на то, что он, никому не нужный пьянчужка, был знаком и с лучшими временами.