За столбами Мелькарта

Немировский Александр Иосифович

Маврузий рассмеялся.

— Сразу видно, седая борода, что у тебя не было коней. Мы, маврузий, заставляем наших коней тянуться за кормом. Оттого у них такие длинные и гибкие шеи.

Вскоре запылал костёр. Поблизости было много высохших деревьев и сучьев, видимо, сбитых бурей. Брошенные в огонь, они источали благоухание. Это был грустный аромат факельных шествий и погребальных церемоний, запах утрат. Эти деревья — кипарисы, испокон веков украшающие ложе смерти. Они растут и здесь, в безлюдной степи, словно для того, чтобы напоминать о скорбной участи человека.

Наутро маленький караван снова

тронулся в путь. Дорога шла по засохшему извилистому руслу реки, как бы текущему песчаному потоку, отклоняясь от него то в одну, то в другую сторону.

Копыта коней увязали в сыпучем песке. Солнце жгло немилосердно. От его лучей негде было укрыться. Путь становился всё труднее и труднее.

Лишь изредка встречались кусты тамариска и какие-то светло-голубые растения. Маврузий уверял, что от их сока на коже открываются язвы. Но только с вершины холма пустыня могла показаться мёртвой. То и дело на глаза попадались ящерицы тёмно-жёлтого цвета и небольшие зверьки с крысиным хвостом и длинными задними ногами. Бокх поймал одного из них, и, ободрав, съел. Карфагеняне с отвращением отказались от этой пищи.

Локтях в ста от дороги путники увидели какое-то странное двуногое животное с длинной тощей шеей. У животного была птичья голова и тело с чёрными, как уголь, перьями. Другое такое животное, покрытое коричневатыми перьями, сидело на песке.

— Так это ведь страус! — воскликнул Мидаклит.

Карфагеняне много слышали об этой гигантской птице.

На памяти их отцов страус жил в степи к югу от Карфагена. Но богатые карфагенянки питали неумеренную страсть к страусовым перьям и раскрашенной скорлупе страусовых яиц. И вот уже в окрестностях Карфагена не увидишь страуса.

— Гекатей, — захлёбываясь, продолжал Мидаклит, — утверждает, что самка страуса, если она сидит на яйцах, не убегает при опасности.

Но, видимо, в этом Гекатей ошибался. Когда путники приблизились, обе птицы побежали, распустив крылья, как парус.

— Удивительная страна! — Малх поглядел им вслед. — Здесь птицы не летают, а бегают, как лошади.

— Быстрее! — возразил Бокх. — Самая резвая лошадь не обгонит страуса.

Путники подошли к тому месту, где сидели птицы. На песке, почти сливаясь с его желтизной, лежало яйцо величиной с голову младенца.

Мидаклит поднял его и внимательно осмотрел:

— Интересно, каково оно на вкус? — сказал он, передавая яйцо Ганнону.

Ганнон отбил мечом верхнюю часть скорлупы и заглянул внутрь. Там плавал огромный желток. Каждый из путников отведал его.

— Как куриное! — Мидаклит вытер губы.

— Его пекут в горячей золе, — заметил Бокх, — а из скорлупы делают чаши.

— Как бы эта птица не лишила Мисдесса работы, — пошутил Ганнон.

— Не лишит! — со смехом возразил Малх. — Это очень неудобная чаша. На стол её не поставишь. Держи в руках или вкапывай в землю. Моряку она непригодна.

Наступил вечер. Мелькарт медленно опускался в пески, освещая их своими последними разноцветными лучами. Путники расположились на ночлег. Все чувствовали себя утомлёнными и валились с ног. Маврузий хотел развести костёр, но Ганнон остановил его:

— Песок и так горяч!

Бокх в ответ на это лишь молча покачал головой.

Положив голову на вьюк, Ганнон быстро уснул. Ему

приснилась Синта в одеянии жрицы. В руке её был факел. Пламя его колебалось на ветру, словно выписывая на чёрной доске замысловатые письмена. Ганнон протянул руки, чтобы обнять любимую, огонь обжёг их.

Ганнон проснулся от нестерпимого холода. Вскочив, он начал бегать, чтобы согреться. Пробудился и Малх. Зубы его стучали:

— Ну и холод, укачай тебя волны! — бормотал старый моряк. — И укрыться негде. Ни кустика, ни камня.

Кто мог предположить, что в пустыне такие холодные ночи?

Песня песков

Уже несколько дней длился путь через пустыню. Люди постепенно привыкли к дневным переходам. Казалось, что цель близка. На шестой день после полудня ясный горизонт пустыни омрачился, словно на него опустилась пелена тумана. Бокх с тревогой и беспокойством смотрел вдаль.

Хотя было ещё светло, пришлось остановиться. Кони легли на песок. Люди сели спинами к ветру, но всё равно мелкая песчаная пыль набивалась в глаза, нос и рот.

Слышался лишь шелест песчинок и завывание ветра. Но вот раздались ещё какие-то звуки, тоскливые, пугающие, похожие на вздохи какого-то огромного животного. Кони зафыркали и заколотили копытами. Люди вскочили. Только Гуда царственно лежал на песке и невозмутимо облизывал огромным розовым языком лапу.

Сколько ни вглядывался Ганнон, ничего не было видно, кроме известковых скал вдали и песчаного вихря. Вихрь приближался.

Звуки усилились. Они стали тоньше и выше. И здруг внезапно оборвались.

Малх закрыл голову руками и застонал:

— Духи пустыни пришли за нами! О горе!

Маврузий несколько мгновений молча смотрел вдаль. Потянув носом воздух, он промолвил:

— Поют пески, зовут красный ветер, вместе с ним придёт Мут!

Вершина огромной дюны, возвышавшейся над путниками, ожила. Лёгким жёлтым облачком закурился песок. Бурая мгла закрыла солнце, и оно куда-то покатилось огненным шаром. Послышался нарастающий глухой шум. Словно что-то огромное падало с неба. Всё поплыло и закружилось перед глазами. Бокх закрыл голову плащом и лёг ничком на песок. Карфагеняне последовали его примеру. Ветер неистово выл. Не хватало воздуха. Ганнон захотел отбросить свой плащ, но не смог. Ему показалось, что он сделан из камня.

Сколько прошло после этого времени, день или неделя, никто не мог сказать. Бокх первым почувствовал прикосновение к своему лицу чего-то горячего и шершавого. Это был язык его друга Гуды.

Маврузий выплюнул набившийся в рот песок и огляделся. Была ясная лунная ночь. В холодном свете вырисовывались огромные ущелья. На небе сияли звёзды.

Карфагеняне были покрыты песком, как саваном. Бокх принялся их откапывать. Песок сыпался между пальцами. Ноги подкашивались и скользили.

Сначала Мидаклит, а потом Ганнон открыли глаза. Они увидели Бокха, стоящего на коленях возле распростёртого тела Малха. Маврузий тёр ему лицо, дул в ноздри, но всё было напрасно. Старый моряк, перенёсший на море десятки штормов, не вынес одной песчаной бури.