За строкой приговора…
Шрифт:
У двери Сысоев лицом к лицу столкнулся с Верой Николаевной.
— А-а, ты здесь. Дай штопор.
Смотря невидящими глазами в лицо мужа, Вера Николаевна глухо сказала:
— Со мной чего уж… Но хоть детей-то б постыдился. Взрослые дети-то…
Ответом ей была площадная брань.
За мать вступились Володя и Дина. И началось то, что часто происходило в доме Сысоевых…
— Кто вас кормит, а? — кричал Семён Семёнович. — Дармоеды! Да я вас в бараний рог согну!
Во время этой безобразной сцены у тяжело больной дочери Сысоева горлом пошла кровь.
— Папа, прекрати, видишь, Дине плохо, — умолял Володя, показывая отцу окровавленное
Но Сысоева уже ничто не могло остановить. На пол летела посуда. Падали опрокинутые стулья. Трещала мебель. Все это перекрывал пронзительный, надрывный голос отца:
— Вон! Вон из дома!
В эту ночь Дина скончалась. Хоронили её мать и брат. Отца на похоронах не было. А через неделю в суд поступило исковое заявление: Сысоев просил о разделе имущества…
Судьи вышли из совещательной комнаты только в восемь часов вечера. Зал судебного заседания был пуст. Но судьи торжественно стояли за столом, когда Анна Ивановна, держа перед самыми глазами мелко исписанные листы бумаги, читала громким голосом знакомые слова: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…»
Решение было кратким. Зато более пространным был другой документ — частное определение суда.
«При рассмотрении дела, — гулко и торжественно раздавался в пустом зале голос судьи, — выявились такие обстоятельства, которые, по мнению суда, должны стать предметом обсуждения общественности. Пьяница и хулиган, человек без всяких моральных устоев, Сысоев на протяжении многих лет терроризировал свою семью. Он избивал жену и детей, устраивал дебоши, унижал человеческое достоинство членов семьи. Сысоев требовал от своего сына Владимира денег, толкая его на путь преступлений, приводил в дом женщин, организовывал попойки. Именно на Сысоеве лежит моральная ответственность за скоропостижную смерть дочери. Положительная характеристика с комбината, представленная Сысоевым в судебное заседание, свидетельствует лишь о том, что профсоюзная организация комбината не интересуется жизнью членов коллектива в быту, искусственно отрывая быт от производства. Работники комбината забыли простую истину, что в социалистическом обществе быт и работа неотделимы. У нас не должно быть людей с двойным дном, каким является Сысоев. Суд также не может пройти мимо крупного пробела в работе средней школы, учеником которой является Владимир Сысоев. Владимир неоднократно пропускал занятия, иногда приходил в класс с явными следами побоев. Однако ни дирекция школы, ни комсомольская организация не поинтересовались, чем это вызвано, не предприняли никаких попыток изменить это ненормальное, дикое для нашего времени положение, которое сложилось в семье Сысоева…»
Частное определение зачитано, но Анна Ивановна ещё держит перед собой листы бумаги. Потом она медленно складывает их и обращается к заседателям:
— На сегодня вы свободны, товарищи.
…На следующий день после суда Володя был выгнан отцом из дома и исчез из посёлка.
— Он давно собирался убежать, — говорила Сысоева Анне Ивановне. — Да я не верила. А теперь, знать, придётся век одной доживать.
— Ничего, отыщем. А то и сам вернётся, — утешала её Анна Ивановна.
Но Володя не вернулся. А сведения о нем поступили много позднее — сведения о привлечении его к уголовной ответственности и о первой судимости…
Вечерело. Володя шёл
Перед глазами мелькало застывшее от горя лицо матери, пьяный отец… В смерть Дины не верилось. Казалось, что вот сейчас появится её сухонькая фигурка, послышится глухой кашель… Да, больше дома делать нечего. Надо уходить… Но куда? К кому?
Он прошёл мимо нового здания клуба, от которого ещё пахло сосной и свежей краской. Возле клуба толпились люди. Слышался смех. Продавали билеты на последний сеанс.
Володя зябко передёрнул плечами. Холодно. Осень. Мать уже второй год собиралась подшить к пальто ватин. Но не было денег, отец все пропивал.
Может, зайти в клуб?
В фойе было тепло. По запотевшим стёклам медленно, словно нехотя, скатывались капли.
Володя рассеянно прошёлся вдоль вывешенных на стене картин местных художников-любителей. «Бурелом», «На делянке», «Охотники», «Стройка»…
— Володя, ты что, в кино собрался?
За его спиной стоял сосед по дому, мастер Нихренского лесопункта Нуриманов. Узкие, слегка раскосые глаза глядели мягко и доброжелательно.
— Да нет, так…
— Денег нет?
— Да нет, просто так, не хочется…
— Эх ты, такалка! Идём, проводишь меня на станцию. Дочка сегодня из Москвы приезжает. Помнишь Любу? Когда она уехала, тебе, по-моему, лет шесть было, немудрёно и забыть.
Они вышли из клуба и не торопясь направились к станции. До прихода поезда оставалось ещё минут сорок.
Знает ли Нуриманов, что произошло? Нет, он ведь два месяца отсутствовал, да и приехал, наверное, только что. Утром его не было.
Володе Николай Ахметович нравился. Между ними всегда существовало то взаимное чувство симпатии, которое иногда внезапно возникает даже между малознакомыми людьми. Большой, с грузными плечами, такими грузными, что, казалось, они тянут его к земле, Нуриманов был молчалив и спокоен. К Сысоевым он обычно не заходил. Но когда отец Володи напивался пьяным и начинал буянить, Вера Николаевна бежала к Нуриманову. Заставала она его редко: Нуриманов неделями жил у себя в комнатке на лесопункте. Но если он оказывался дома, то всегда приходил. Сжимал своими сильными пальцами плечи Сысоева и коротко бросал: «Выпил — спать. Ну!» И странно: Сысоев сразу же затихал и, вполголоса бормоча ругательства и угрозы, уходил к себе.
Жена Нуриманова умерла давно, во время родов, оставив ему дочь Любу. Так они и жили вдвоём в большой неуютной комнате. Потом Люба закончила десятилетку и уехала в Москву. Шли годы. Несколько раз она собиралась приехать на каникулы (в то время она ещё училась в институте), да так и не выбралась. А письма… Разве письма могли заменить дочь? Да и писала она редко. От случая к случаю. А чаще посылала телеграммы — к праздникам…
— Идёт, идёт! — закричали на перроне.
Народ, толкаясь узлами и чемоданами, ринулся на платформу. Замелькали освещённые квадраты окон вагонов.
— Люба, Любочка!
Нуриманов метнулся к вагону.
— Давай, давай чемоданы!
Николай Ахметович подхватил один чемодан, потом другой, сетку с продуктами. И вот он обнимает свою дочь.
— Ну, как доехала? Хорошо? Здорова? Заждался тебя…
Володя почувствовал, как что-то сжало его сердце. «А я? Зачем здесь я?»
Неожиданно для самого себя он быстро повернулся и побежал вдоль состава.
— До отхода поезда осталось две минуты. Просьба к отъезжающим — занять свои места, — сообщил станционный репродуктор.