За строкой приговора…
Шрифт:
— Вначале плотником…
— Ну, ну, — подбодрил Матвеева Гуляев.
— Потом мастером, заместителем начальника цеха…
— А до работы на комбинате?
— Представления не имею. Он уже здесь двадцать пять лет работает.
— Значит, не знаете?
— Не знаю. Да и какое это имеет отношение к делу?
— Прямое отношение, уважаемый товарищ, самое прямое. Ведь Бычихин-то до комбината был воспитанником детской колонии. Слышали про Макаренко? Вот у него Бычихин и числился. В трудновоспитуемых числился. Так-то. А ещё раньше Саша Бычихин
По залу прошёл гул. Сдерживая улыбку, Анна Ивановна спросила у Гуляева:
— Ещё вопросы будут к свидетелю?
— Да хватит, наверное.
Матвеев растерянно смотрел на Гуляева, потом сбивчиво заговорил:
— Вы только не думайте, что я действовал по своей инициативе. Я-то как раз хотел зачислить Сысоева. Он на меня произвёл хорошее впечатление. Но у нас в своё время произошёл неприятный случай с одним… — Матвеев замялся, подбирая слова, — случай с одним бывшим вором. Начальник цеха и отсоветовал. И, как видите, в данном конкретном случае мы не ошиблись: Сысоев не оправдал, так сказать, доверия.
— Не без твоей помощи! — громко сказал кто-то в зале.
— Тише, товарищи! — подняла руку Анна Ивановна. — Надо уважать суд.
Сысоев все время судебного следствия безучастно смотрел в окно, почти не прислушиваясь к происходящему. Словно откуда-то издалека донёсся до него голос адвоката, просившего суд о снисхождении…
Наконец он очнулся, поискал глазами мать. Вот она сидит в шестом ряду вместе с Николаем Ахметовичем. Слушает, боясь проронить хоть слово. Маленькая, сгорбленная, в белом платке. В том самом платке, который он ей привёз. Доживёт ли она до его возвращения? Да и вернётся ли он?
Почувствовал, как дрогнули губы. Пониже наклонил голову. Неужто жизнь навсегда сломана? Как в той песне поётся: «Погиб я, мальчишка, погиб навсегда…»
Погиб навсегда. Эта мысль, ставшая за последние дни привычной, внезапно пронзила все его существо. Неужто все кончено?
— Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.
Тяжело встал. Комок в горле.
— Я… я отказываюсь от последнего слова.
— Хорошо. Садитесь. Суд удаляется на совещание для вынесения приговора по делу.
В зале сразу же заговорили, зашаркали ногами, заскрипели отодвигаемыми скамейками.
К Сысоеву подошёл Нуриманов.
— Здравствуй, Володя. Вот как встретиться привелось…
— Ничего, Николай Ахметович, живы будем — не помрём.
Даже улыбнулся. А потом внутри что-то оборвалось. Закричал:
— Оставьте меня! Оставьте!
Упал грудью на барьер, под рубашкой волнами заходили лопатки.
— Граждане, прошу отойти от подсудимого, — сказал конвойный милиционер, отодвигая любопытных.
— Ну, какие будут мнения? — спросила Степанова.
— Мнения… — заёрзал Гуляев. — Ну какие тут мнения? Тут, Анна
— Сомнения — тоже неплохо. Поговорим о сомнениях.
— Ну, прежде всего частное определение в адрес комбината выносить надо. Эти деятели, Матвеев и Коспянский, наломали дров. Как, Клавдия Тимофеевна? Согласна?
— Согласна.
— Если разобраться, они парня на преступление толкнули. Покрутился, повертелся — работы нет. Ну и того…
— Да, отказ в приёме на работу, безусловно, сыграл крайне отрицательную роль, — поддержала Гуляева Блинова. — Как вы считаете относительно частного определения, Анна Ивановна?
— Я — «за». Частное определение вынесем. Случай, по-видимому, у них не первый, а вопрос трудоустройства амнистированных — государственный вопрос. Это ясно. А как с Сысоевым решим?
Наступило молчание, которое прервал Гуляев.
— Какое наказание по закону за повторную кражу?
Вместо ответа Анна Ивановна протянула ему Уголовный кодекс.
— Мда, — крякнул Гуляев, — строгонько!
— Строго, но справедливо. Рецидив.
— Рецидив-то рецидивом, — сказал Гуляев, — но как хочешь, Анна Ивановна, а у меня рука не поднимется ему такой приговор подписать.
— А на какой приговор рука поднимется?
— На оправдательный! — Гуляев рубанул перед собой воздух ладонью.
— Оправдать?
— А что?
— Но ведь он украл.
— Украсть-то украл, но обстоятельства… — уже менее уверенно сказал Гуляев.
— Обстоятельства, конечно, серьёзные, — согласилась Анна Ивановна. — Очень серьёзные. Пожалуй, при таких обстоятельствах и вы, Всеволод Феоктистович, чего доброго, могли бы кражу совершить.
— Я?! — возмутился Гуляев. — Я, рабочий человек, чтобы крал? Да я лучше с голоду подохну, а чужого не возьму.
— Значит, не украли бы ни при каких обстоятельствах?
— Конечно ж, о чем речь!
— А он украл…
— Гм.
— Следовательно, обстоятельства не могут служить для него полным оправданием. Кража остаётся кражой. Верно?
— Ишь как повернула… Ну, верно, — неохотно согласился Гуляев. — Все верно, и все неверно. Вон как. Не могу я на свою рабочую совесть такого приговора брать…
— А теперь послушаем Клавдию Тимофеевну.
— Не знаю, что и сказать, — смутилась та. — На меня очень сильное впечатление произвели материалы дела. Особенно письмо Сысоева к матери. Мне кажется, нет, я уверена, что он не хотел больше вести воровскую жизнь, что это преступление — какая-то нелепость. Сысоев — это человек с ещё не установившимся характером. Он вернулся полный лучших намерений, хотел покончить со старым и наткнулся на перестраховщиков. А тут дружок, по-видимому, стал нашёптывать, что у вора только одна дорожка, что честные люди бывшего вора в своё общество не возьмут. Знаете, как это бывает. И преступление-то он, по-моему, совершил с отчаянья. «Не верите, что я исправился? Нате вам. Смотрите на меня как на вора — пусть я и буду вором…»