За святую обитель

Лебедев Владимир Петрович

Слеза прошибла и Анания при взгляде на сироту беззащитную. Погладил он Грунюшку рукой по головке русой.

— Эх ты, сирота горемычная! Правда, велико горе твое. А глянь-ка кругом — мало ли везде беды-злосчастия? Да не только в обители слезы, вопли и жалобы. По всей Руси православной прошла гроза, и Бог весть, когда развеются тучи черные. Молись Богу, сиротинушка. Пойдем-ка со мной на могилку старушки твоей, помолимся. Полегчает на душе у тебя.

Тут Тимофей Суета подошел, тоже сиротинку пожалел…

Стала Грунюшка на колени у могилки матери, углубилась в молитву. Ананий и Тимофей тоже от всего сердца

помолились и сели в сторонке.

— Жаль девоньку-то, — кивнул головой на сироту Ананий и молвил Суете шепотом: — Уж ты ее не оставь, Тимофей, коли доживешь до того, как ляхи осаду кончат. Я-то чую, что не выживу; на сердце все тоска тяжкая лежит, брат Данила все во сне приходит, рукой к себе манит.

— Полно, брат Ананий! Еще поживем вместе, — отвечал веселый Суета. — А коли что, я сироту не оставлю!

Зашуршали чьи-то шаги сзади молодцов по травке молодой, кашель старческий послышался; подошел к ним отец Гурий.

— Вот вы куда укрылись, чада мои! Ин посижу с вами на покое, утомился я очень; долгая служба была.

Присел старец с молодцами, огляделся кругом.

— Эка благодать-то Господня! Солнышко греет, зеленеет травушка-муравушка; весна-матушка пришла. Всякая тварь Божья теплу и свету рада, Господа славословить хочет. И пичужки-то как щебечут сладостно — хвалу Творцу поют. Истинно великий день сегодня, чудом Божиим запечатленный! Явили свою милость святые угодники Сергий да Никон, возвестили они многим избавление обители от осады тяжкой. И мне, грешному, было видение ночное! — умиленно прибавил старец, осеняясь крестным знамением.

Перекрестились и молодцы, глядя на отца Гурия; поднялась Грунюшка с могилки; увидев старого инока, тоже подошла.

— На рассвете сегодня сон не сон охватил меня, а некое забвение тайное, — говорил отец Гурий. — Стоял я на молитве в большом храме Троицком. И вижу я, недостойный, — входит в храм святой Серапион, архиепископ Новгородский, в облачении святительском. И рек святому архиепископу угодник Божий Сергий Чудотворец, выйдя из алтаря церковного: "Отче Сера- пионе, почто умедлил принести моление Господу Богу и Пречистой Богородице?" Воздел тогда руки архиепископ Серапион и стал громким голосом молить Спасителя и Матерь Божию об избавлении обители от нашествия вражьего. И слушал я, грешный, смиренный инок, молитву святительскую, ниц простершись на полу церковном.

Замолк отец Гурий, молчали и молодцы, и Грунюшка; тихо было вокруг, только торжественный звон обительских колоколов плыл в весеннем небе.

— Что это? — молвил старый инок, поднимаясь. — Отец архимандрит с соборными старцами идет. К церкви повернули, к паперти — к могилкам почивших. Пойдемте, чада мои, помолимся у могилки старца Корнилия и других иноков, что преставились за время осады тяжкой.

Усталые, но светлые духом, полные твердой надежды, воротились воеводы и отец Иоасаф в покои свои. Позвал архимандрит вождей обительских к себе от трапезы скромной вкусить после дневных трудов.

— Спасибо, отче, — смеясь, молвил князь Григорий Борисович. — Не прочь я теперь медку выпить, коли не грех будет.

— Какой же грех, воевода? Вы — люди ратные, с вас не взыщется. Сейчас накажу отцу ключнику.

Отдыхая да крепкий обительский мед попивая, завели воеводы степенную беседу о государских делах, о Руси-матушке да о ее горе-злосчастьи великом.

—

Ужели же не найти царю Василию Иоанновичу на ляхов-злодеев храброго воеводы, духом крепкого? — говорил князь Долгорукий. — Царь Грозный на что к боярам своим немилостив был: и за малую вину, и без вины даже вождей рати своей смертью казнил — а не переводились у него воеводы доблестные: Воротынский-князь, Милославские, Хворостинин… Да мало ли было их, военачальников храбрых!

— Исконным владыкой был царь Иоанн Васильевич, и служили ему не на жизнь, а на смерть воеводы его, сносили как волю Божию и гнев его, и немилость, — сказал воевода Голохвастов. — А царь Василий Иоаннович с теми же боярами на одной скамье в думе царской сидел. Не в привычку еще ему властительство самодержавное. Да и так мало бояр, мудрых разумом, волей и силой крепких, при дворе царском осталось. Князь Милославский Феодор Иоаннович стар уж летами, брат государев, князь Димитрий Иоаннович Шуйский, в воеводстве неопытен, да и никогда ему в делах бранных удачи нет. А изменников-то не перечесть: Шаховской-князь, Катырев-Ростовский. Да мало ли их! Те к Тушинскому вору тянут, те к Владиславу-королевичу, те — к самому Сигизмунду ляшскому. Беда непереносимая!

Молча слушал отец архимандрит беседу воевод; наконец молвил он тихим, раздумчивым голосом:

— Был я в Москве престольной, когда, изогнав ляхов нечестивых, свергнув самозванца-еретика, избрали бояре на престол российский боярина, князя Василия Иоанновича Шуйского. Много было тогда вокруг новоизбранного царя вельмож родом древних, знатных, потомков князей владетельных. Но пали взоры мои на прекрасный лик юноши доблестного, самим Господом взысканного. Силен духом и разумом тот юноша благословенный, телом красен и крепок. Приметил я, что с надеждой покоились на нем и взоры царедворцев многих и народа, утомленного смутами долгими, кровавыми.

Про князя Михаилу Скопина-Шуйского что ли говоришь, отец архимандрит? — спросил воевода Григорий Борисович. — Про государева племянника?

— Про него. Мнилась мне в его теле юном душа великая. Не ложна, не обманчива любовь народная. Верю и я в этого юношу светлого; спасет он Русь-матушку.

— Помоги ему, Господи! — перекрестясь, в один голос сказали князь Долгорукий и Алексей Голохвастов.

— Знаю я и другого юношу, — прибавил, помолчав, князь-воевода, — князя Пожарского, Димитрия Михайлыча. От князей Стародубских ведет он род свой. Знавал я его еще отроком, дивился и тогда его разуму, обещал он и тогда быть воителем доблестным. Теперь, слышно, царь Василий его в Коломну с немалой ратью послал. Может, в нем явит Господь Руси-матушке избавителя.

Опять перекрестились все трое, очи на иконы подняв.

— Тяжко наше испытание, — заговорил отец Иоасаф, — и немало еще нам горя да труда будет. А все думается мне, что отстоим мы обитель святую с помощью Божией. Каких-каких бед мы не видели, а не поддались силе ляшской. Сам Господь охрабрил, укрепил людей, в деле бранном неиспытанных, сельчан да послушников монастырских, — и бежали перед нашей ратью нестройной кровожадные, в бою искусные полки вражьи. Со стыдом и злобою бессильной уходили тысячи их грозные от стен обительских. Наибольшая в том слава — вам, воеводы храбрые, не щадившие жизни своей в битвах. Без вас, защитников доблестных, погибла бы обитель!