За тайнами Плутона
Шрифт:
— Каковы же ваши перспективы? — спросил я.
— Если не возьмут верх Ленин и большевики, все, может быть, уладится…
Мое впечатление было таково, что и сам министр не знает, чем все кончится… Россия бурлила, как котел, от столкновения противоречивых высказываний и требований (…).
В сентябре движение отряда генерала Корнилова к Петербургу показало, что реакция в государстве собирает силы, чтобы захватить власть в свои руки и не допустить слишком радикальных преобразований. Тучи на политическом горизонте сгущались, предвещая грозу, которая и разразилась в октябре восстанием большевиков под руководством Ленина. Что мог думать о нем мирный гражданин — ученый-геолог, не знакомый ни с силами и намерениями Временного правительства, ни с планами революционного пролетариата?
…И вот мы сидели дома, слышали грохот орудий, трескотню пулеметов, видели на небе облачка дыма при разрыве гранат и шрапнелей. В стену нашего дома попала граната, некоторые стекла были
Утром, 2 ноября, мы узнали, что белые войска сдались… Дворник нашего дома принес известие, что буржуев будут резать, но не мог объяснить, кого подразумевают под термином «буржуй» — всех ли состоятельных людей, или только определенную часть их.
Тревожно прошла зима… Материальное положение становилось трудным, цены на съестные продукты повышались, а размер моей пенсии за выслугу лет по горному ведомству не увеличился. Выдачи с текущего счета в банке, в котором у меня еще оставались средства, полученные при экспертизах, были приостановлены. Но я все-таки колебался…»
Летом 1918 года Обручев принял предложение начальника горного отдела, созданного незадолго перед этим Высшего совета народного хозяйства и, получив удостоверение ВСНХ, выехал 1 сентября на юг.
Планы Владимира Афанасьевича по-прежнему оставались неопределенными. Он согласился провести разведку огнеупорных глин и мергелей для некоего цементного завода в Донбассе, который еще оставался в частном владении. Он подумывал о кафедре геологии в Таврическом (Симферопольском) университете и послал туда заявление. Хотелось одного — работать! Но где?
Семью разбросало. Сергей, блестяще окончивший университет, работал в Москве, в Геологическом комитете. Старший сын уехал в Ялту, к своей невесте, младший — в Харьков, чтобы поступать в университет.
Харьков, куда с трудом, кружным путем, добрались Владимир Афанасьевич и его жена, был уже занят немцами, которые оккупировали большую часть Украины. До ноября Обручев успел провести разведку в Донбассе, но путь в Москву был к этому времени уже отрезан. В декабре пришла недобрая весть из Ялты — умерла молодая жена Володи, давно болевшая туберкулезом. Немцы уже уходили с Украины, и Обручевы в конце декабря сумели добраться до Ялты. В Симферополе была Советская власть, в Ялте — Временное правительство. В конце зимы Советская власть установилась и в Ялте, но весной девятнадцатого года весь Крым был занят армией Врангеля. Два года Владимир Афанасьевич преподавал в Таврическом университете, а вернуться в Москву удалось уже после окончательного освобождения Крыма — весной двадцать первого.
«Мы все были рады тому, что гражданская война и все связанное с ней кончилось и начинается новая жизнь, гражданский порядок в условиях победившего в таких трудных обстоятельствах социалистического строя. Теперь нужно было включиться в работу, честно поддерживать этот строй».
Обручев становится членом вновь организованного Московского отделения Геологического комитета, начинает читать лекции в Горной академии. По заданию ВСНХ составляет очерк угольных месторождений Крыма и обзор месторождений нефти и газов Керченского полуострова, выступает на годичном собрании Горной академии с обзорным докладом об ископаемых богатствах России…
«Мне пятьдесят восьмой год. А как много еще нужно сделать. Мне дорог каждый день…»
С полным основанием можно сказать, что только при Советской власти работа, труды и заслуги Владимира Афанасьевича были оценены по достоинству. В 1918 году он получает звание доктора геологических наук — honoris causa без защиты диссертации. В 1921 году — избран членом-корреспондентом Академии наук; в 1926-м — удостоен премии имени В. И. Ленина за книгу по геологии Сибири, в 1929 году избран академиком. В эти же годы происходит еще одно знаменательное событие — издан научно-фантастический роман «Плутония. Необычайное путешествие в недра Земли».
Владимиру Афанасьевичу уже за шестьдесят, но он фактически только начинает свою литературную деятельность.
Литературная слава академика Обручева еще впереди.
СТРАНИЦЫ КНИГ
Вы помните, в студенческие годы Владимир Афанасьевич чуть было не бросил горное отделение. Начал писать стихи, маленькие рассказы, задумал роман…
Литературные его наклонности можно считать фамильными. Неопубликованные воспоминания оставили бабушка Владимира Афанасьевича — Эмилия Францевна, его отец. Дядя, Владимир Александрович, в годы ссылки подрабатывал литературным трудом, опубликовал повесть, а на склоне лет — интересные воспоминания — «Из пережитого». Тетушка Мария Александровна, оставив врачебную практику, зарабатывала на жизнь переводами исторических романов и научной литературы — она впервые познакомила русского читателя с трудами Дарвина, Брема, Спенсера.
Несомненным литературным талантом обладала
Первые литературные опыты его получили одобрительный отзыв М. М. Стасюлевича — редактора журнала «Вестник Европы». А вдобавок к отзыву еще и совет продолжать литературную работу.
Некоторые биографы утверждают, что Обручев начал публиковаться еще в студенческие годы и тем подрабатывал на жизнь. Однако сам Владимир Афанасьевич никогда не упоминал о своих литературных заработках в это время и первой своей публикацией считал рассказ «Море шумит», появившийся на страницах газеты «Сын Отечества» в июне 1887 года, когда институт был уже закончен. Правда, написан рассказ еще в студенческие годы — Владимир Афанасьевич пометил собственноручно: «26 декабря 84 г. — 5 января 85 г.».
Современный критик может отметить и некий налет романтичности, и излишнюю, если так можно выразиться, «литературность» рассказа. Надуманной кажется и философская концовка.
И все же читателю будет интересно познакомиться с первой пробой пера молодого литератора.
МОРЕ ШУМИТ
Был канун рождества. Хмурое небо с утра угрожало снегом, северный леденящий ветер налетал порывами и свистел в обнаженных ветвях деревьев. По улицам города теснились люди, торопясь сделать покупки к празднику, катились сани, весело гремя колокольчиками, грязные желтоволосые чухонцы тащили на плечах елки вслед за какой-нибудь нарядной дамой или смазливой горничной. Все суетилось, спешило, готовилось.
Такой же веселый, как встречавшиеся мне прохожие, шел я по узкому, скользкому тротуару и напевал вполголоса какую-то арию. Да и с какой стати хмуриться, какое горе в мои годы? Приехал на праздники домой, всякую заботу об экзаменах, науке и тому подобной скучной материи оставил в столице и теперь наслаждался отдыхом.
Шел я на окраину города проведать старика дядю. Он уже с лета прихварывал, и доктора говорили, что зимы он не переживет; но старик не верил им и уверял меня, что лет пять еще проскрипит. Я относился скептически к его словам, так как при взгляде на его исхудалое лицо, обрамленное густой белой бородой, на впалую грудь, на костлявые руки с прозрачной кожей, мне казалось, что и теперь передо мной не живой человек, а мертвец. Только глаза его жили еще; они не потеряли ни выразительности, ни блеска и, как бывало в давно минувшие времена, в упор устремлялись на собеседника.
По мере того, как я приближался к цели, прохожие попадались мне все реже, одеты были беднее и их лица были сумрачнее; каменные трехэтажные громады уступили место деревянным домам, а эти, в свою очередь, покривившимся лачужкам с крохотными оконцами. Наконец я вышел на шоссе: справа начинались ряды дач с заколоченными окнами и дверьми, с палисадниками, засыпанными сугробами снега, из которых кое-где печально выглядывали засохшие стебли прошлогодних цветов; тут было уже совершенно пусто. С левой стороны в пятидесяти шагах от шоссе у подошвы пологого склона шумело море и длинные волны с белыми гребнями набегали на прибрежные валуны, одетые льдом, словно белой гладкой корой.
Вот на этом-то склоне, в полуверсте от города, стоял дядин дом; он был обращен фасадом на север, к морю; небольшой сад тянулся возле дома и двора. Дом был деревянный, но выстроенный очень прочно, так что северный ветер безуспешно ударял о стены, стремясь проникнуть в какую-нибудь щелочку и забраться в теплые комнаты.
Я вошел со двора в дом; на мой вопрос, как поживает дядя, старый слуга, снимая пальто, ответил: «Сидит в кресле, как обыкновенно».
Отворив осторожно двери кабинета, я остановился: у окна, лицом к свету, сидел в кресле дядя; мне видна была только его седая голова, утопавшая в белой подушке; я сделал несколько шагов.
— Здравствуйте, дядя!
Молчание. Только ставни за стеной фасада похлопывали, море глухо шумело, и в соседней комнате мерно тикали часы.
«Не случилось ли что-нибудь с ним?» — подумал я и быстро, но без шума подошел к креслу.
Нет, старик спал. Он был одет в теплый узорчатый халат, подпоясанный широким кожаным поясом; вытянутые вперед ноги лежали на скамейке из медвежьей шкуры, а голова слегка склонилась на грудь; обе руки покоились на ручках кресла; тусклый свет декабрьского дня падал на худые щеки с выдавшимися скулами, обтянутыми желтоватой кожей, на тонкий нос и пушистые, почти сросшиеся брови, и от этого света лицо с закрытыми глазами казалось еще мертвеннее, землистее. Неровное дыхание, прерывавшееся порой, порой переходившее в легкий хрип, вырывалось из груди спавшего.
Я вышел в соседнюю комнату и сел у окна читать, но, прочитавши несколько страниц, взглянул на море, шумевшее в двадцати шагах от окна, и задумался; поневоле мысли мои вернулись к дяде, дыхание которого сливалось с тиканьем часов и шумом морского прибоя.
Странный человек был этот дядя. Я его помнил всегда таким, как теперь: высокий, худой, с тем же загадочным, пристальным взглядом под пушистой каймою бровей. Только лысина была меньше и борода не белая, а с проседью, когда я познакомился с ним пятнадцать лет тому назад.