За тридевять земель
Шрифт:
Василиса свернулась калачиком, подгребла Ликси к животу, успокаивающе пошептала, что ни в чём хранительница не виновата, а виновата гадкая ревнивая Морена, и вообще звёзды неудачно встали, и начала проваливаться в сон. Засыпая, девушка старалась ни о чём не думать, а главное — не думать о Максе, не думать о Максе, не думать…
Естественно, это у неё не получилось, и последнее, что стояло у неё перед глазами на грани яви и сна — идущая к ней по лунной дорожке такая знакомая фигура. Макс улыбался, говорил что-то ласковое и звал,
Как ни странно, во сне его не было — ну, или почти. И вообще сон был какой-то бессодержательный, но очень реальный, и в то же время — спокойный и умиротворяющий. Не происходило вообще ничего: она просто сидела на скале у ручья Фей, впереди зеленели непроходимые джунгли, а сзади расстилалась та самая земляничная поляна, на которую её выкинуло в первый день в сказке.
Обхватив колени, Василиса бездумно смотрела на шевелящиеся под лёгким ветерком листья и цветы, которые иногда складывались в сюрреалистический портрет Макса. Время от времени она отклоняясь назад, чтобы наощупь сорвать несколько земляничин, половина из которых были благополучно раздавлены. Облизав пальцы, девушка опять перевела взгляд на заросли, и ей показалось, что в глубине мелькнуло что-то чёрное и мохнатое — наверное, просто тени так легли. Или это Тави за ней подсматривает?
Цветущие ветки, качаясь, начали изображать детский калейдоскоп с постоянно меняющимися гипнотическими узорами. На какую-то долю секунды на их фоне проявилось раздражённое лицо Никифоровой, которую сменил озабоченный и грустный Гриша. Почему-то именно его появление Василису раздражило больше всего, она отвернулась от джунглей, и пересела так, чтобы была видна только медленно текущая вода.
Но и неторопливые струи складывались в какие-то непонятные фигуры: вот вроде бы как девица с развевающимися волосами верхом на дельфине, за ней несётся яхта с поднятыми парусами, чтобы, натолкнувшись на камень, расплыться бесформенным пятном, а за перекатом отрастить себе три головы и длинный гребенчатый хвост.
Вздохнув, девушка отошла от берега на середину земляничной поляны, удобно устроилась под неизвестно откуда взявшимся дубом, посадила на колени спрыгнувшую с ветки Ликси и, поглаживая нежную шкурку, наконец-то попала на второй уровень сна — без видений, лиц и мыслей, в долгожданное спокойствие.
Просыпалась Василиса постепенно, поднимаясь от уровня к уровню: чёрный, серый, опаловый, жемчужный — и вот она опять на земляничной поляне. Напротив сидит Тави и, щурясь от солнца, переместившегося на другую сторону горизонта, с сочувствием говорит, почему-то по-французски:
— Это надо же было так умотаться! Ну, пусть спит, время пока есть.
На мгновение чёрная кошачья морда превращается в лицо незнакомой седой дамы, которая улыбается Василисе и лихо подмигивает. Как раз в этот момент из-за ствола раздаётся топот, потом треск ломающегося дерева, и оттуда высовывается голова Миха, бешено вертящего глазами. Тави приподнимает верхнюю
— Базиль, вот куда ты лезешь? И опять перила сломал!
Мих отвечает извиняющимся громогласным шёпотом:
— Да я в прошлый раз их просто плохо прибил.
Даже во сне осознав, что уровень бреда начал зашкаливать, Василиса открыла глаза и рывком села на кровати, нечаянно стряхнув на пол пригревшуюся на животе Ликси.
За дверью кто-то топтался и громко сопел. Василиса протёрла глаза, затащила обратно на одеяло кошку, которая оскорблённо дёрнула шкурой, и молча обвилась вокруг запястья, потом пригладила волосы и чуть хрипло спросила:
— Пап, это ты? Заходи.
Отец, как всегда, стремительно ворвался в комнату, крикнув куда-то назад:
— Вот видишь, она проснулась!
Повернувшись к дочери, он внимательно оглядел её и бодро заключил:
— Экая ты бледная и тощая. И спать здорова — чуть не на сутки отключилась. Ну, ничего, откормим, загорим и отоспим.
Он вернулся к двери и виновато добавил:
— Я понимаю, что мы тебя совсем забросили. Устала там одна? Может, ну его, этот институт, перебирайся сюда, а уж мы того…
Василиса бодро отозвалась:
— Нет, я лучше — этого. Иди уже, я сейчас спущусь.
Шумно протопав обратно и ругнувшись по поводу отломавшейся балясины, отец обстоятельно отчитался перед Ким, что дочка сейчас будет, а кондиционер нужно отрегулировать, потому что девочка хрипит, и блинчиков хорошо бы пожарить, а то её ветром унесёт. Потом наступила тишина, и Василиса с завистью подумала: — Целуются.
Встав, она быстро переоделась в любимую сказочную юбку, после некоторых раздумий вытащила с полки красную майку на тонких бретельках, и пошла на запах блинов. Судя по заставленному блюдами, мисками и плошками столу, отец явно собирался откормить её за один раз.
К счастью, двух жадно съеденных хрустящих роллов с восхитительной начинкой и каким-то кисло-сладким соусом оказалось достаточно, чтобы успокоить отцовские чувства, и Василиса обрадовалась, что не будут пичкать. Дальше она только пробовала по крошечке от каждого блюда, оперативного пододвигаемого Ким, и в итоге объелась так, что еле смогла встать.
За окном что-то затарахтело, и отец оживился:
— О, бабушка за тобой транспорт прислала. А я уже хотел Оззи просить…
— А Оззи — это кто?
— Да знакомый здешний, француз. Я тебе с ним ещё деньги передавал. И в аэропорту он предложил тебя встретить — я ведь писал — только ты с этими байкерами от него удрала. А Оззи — это прозвище, говорит, что в молодости от Оззи Осборна фанател, вот и прилепилось. А так-то он то ли Ксавье, то ли Морис.
Отец рассмеялся, а Ким напряглась:
— Ты, что, с каким-то сомнительным типом бабушкины монеты передавал?
Василиса поддержала:
— Мне он тоже не очень понравился. Смотрел так противно, оценивающе…