За все грехи
Шрифт:
Уже почти семь. Надин лежит, глядя в потолок пустыми глазами. Ее одолевают неприятные предчувствия, от которых она не может избавиться.
Она поворачивается на бок, видит Томмазо на второй половине кровати: кажется, что он спит, а может, просто притворяется – в последнее время он часто это делает. Надин хочет его растормошить, не то от скуки или в отместку, а может, желает того, чего у нее давно не было.
Они не занимаются сексом уже по крайней мере два месяца.
Она по-кошачьи вытягивает ногу, дотрагивается до его горячего
Надин вынимает ногу, рукой оттягивает трусы и ласкает его, слегка пощипывая, потом гладит древко пальцами, отчего оно постепенно твердеет, тогда она начинает движения вверх и вниз.
Томмазо резко блокирует ее: у него жесткая хватка, он решительно сжимает ее запястье, заставляя прекратить то, что теперь действительно стало игрой.
– Нет. – Томмазо мотает головой с закрытыми глазами и тяжело вздыхает. – Нет.
Он произносит это шепотом, но это слово, как каменная стена, вырастает между ними. Надин садится.
Теперь все ясно, упал неосязаемый занавес их уговора. Но нет злости и ничего больше, потому что их союза больше не существует. Ей хочется заглянуть ему в глаза – уж на это-то она имеет право.
Она зажигает лампу на тумбочке и смотрит ему в лицо, холодная и властная.
– Ну же. Скажи это.
Теперь и Томмазо встает, прислоняется к изголовью кровати и поднимает глаза вверх.
– Я хочу, чтобы ты это сказал, – настаивает Надин, взяв его за руку. – Все кончено? – она пронзает его ледяным взглядом. – Мы ведь с тобой взрослые люди и справимся, так?
Томмазо тоскливо, ему трудно дышать, и инстинктивно он кладет руку на грудь.
Он не уходит от ответа и хочет поговорить с ней – сам ведь решил, перед своей поездкой в Лондон. Но он слишком уважает Надин, их отношения самые долгие в его жизни, чтобы закончить их неправильными словами в неподходящий момент. Поэтому он решил подождать. Но теперь пришло время раскрыть карты.
Изнемогая от усталости, он переводит дух.
– Да, – говорит он на выдохе, глядя ей в глаза. – Все кончено.
– Ты ее любишь?
Голос у нее твердый, о слезах нет и речи.
– Зачем ты сама себе делаешь больно? – глаза у Томмазо блестят.
Он не помнит, когда в последний раз прослезился в присутствии женщины. Может, этого никогда не было, разве что только перед матерью.
– Потому что я должна это знать. Имею право.
– Не важно, люблю я ее или нет. Все было кончено еще до того, как она появилась, и ты это прекрасно знаешь. Мы пытались, может, даже не один раз. Но напрасно.
– А может, мы просто не прикладывали достаточно усилий?
Надин отводит
– Нет, все не так. Ты не можешь так думать: дело в том, что мы прикладывали усилия с первого дня, – отвечает Томмазо. – Но любовь – это ведь не только работа. А именно любовь удерживает двух людей вместе.
– Любовь? И ты мне говоришь о любви? – переспрашивает она, не теряя самообладания, с таким непроницаемым лицом, что становится страшно. – Если бы мы были женаты, ты бы так не говорил. Нам следовало сделать это давным-давно. Сейчас все было бы по-другому.
Дело в том, что мы прикладывали усилия с первого дня, – отвечает Томмазо. – Но любовь – это ведь не только работа.
Томмазо молчит. Он не согласен, но сейчас лучше оставить это при себе. Брак не помог бы им сохранить отношения, скорее наоборот: если они до сих пор не поженились, на это должна быть причина.
Но так было не всегда: познакомившись, они сразу понравились друг другу. Они любили друг друга так, как любят люди из одного мира. И может быть, поэтому у них создалась иллюзия, что они созданы друг для друга.
Надин, кажется, угадала его мысли, поэтому бессмысленно их озвучивать. На ее лице выражение смирения, уверенности в себе; уязвленная женщина, которая не боится идти в будущее.
– Что ж, тогда мне нечего добавить.
Томмазо знает, что не будет ни сцен, ни оскорблений. Именно поэтому он и выбрал ее когда-то. Но теперь он по-новому стал смотреть на жизнь.
– Можешь жить здесь, сколько захочешь, – говорит Томмазо. – Этот дом – твой, и так будет всегда.
– Где я буду жить, меня волнует меньше всего. Все, хватит.
Надин встает с постели так, будто куда-то торопится. Может быть, ей надо поплакать, а если и так, то она хочет быть в одиночестве.
– Нам обоим предстоит трудный день. Тебе нужно в Рим, в министерство, мне… много что нужно уладить. Вернемся каждый к своей жизни, не будем устраивать ни сцен, ни мелодрам. Оставим это для других.
Она выходит из комнаты, не оборачиваясь.
Путь в Рим был очень тяжелым для него. Томмазо ехал шесть часов и все не мог избавиться от назойливых мыслей, и даже любимой музыке Баха не удалось ослабить комок переживаний, сгустившийся внутри.
Министерство отправило его в трехлетнюю командировку в Лиссабон; он предчувствовал это, об этом ходило много слухов, но в его профессии нельзя быть уверенным, пока не получишь официальное назначение.
Когда он об этом узнал, первым его чувством было облегчение: Томмазо так надеялся пожить в Европе после нескольких лет работы на арабской земле. Но вдруг он подумал, что оставляет здесь, в Венето. Его беспокоила мысль, которой он жил эти месяцы, у него наконец-то появилось постоянное жилье, чудесная вилла, которую он отреставрировал, как хотел.