За запертой дверью
Шрифт:
«Понимаю, почему просветлённые выстроили башню, – продолжала размышлять Леся. – Чтобы никто их не донимал. Наверняка к ним приставали такие, как Азик, которым нужно что-нибудь наколдовать. И Ольги Андреевны, которые во всём видят проявление искусства, – Лесе почему-то казалось, что просветлённые были людьми прагматичными и на ерунду не отвлекались. – И Настьки, которым везде мерещится угроза».
Мысли о Настьке опять вызвали у Леси недовольный выдох. Конечно, Леся знала, что Настька, как многие, влюблена в Славика, но понять её ревность не могла. Возраст для любви у Леси был подходящий (ей было пятнадцать), только никаких особых чувств она до
Как только холодные солнечные лучи вспороли хмурое небо, мысли испуганными птицами выпорхнули из Лесиной головы. Солнце осветило Колонну и что-то лежавшее у её основания. Непонятное волнение заставило Лесю вскочить на ноги. Ей показалось, она видит у стены стеклянный шар – такими пользовались ученики просветлённых. Только как шар оказался на мостовой, если это всё-таки он?
Глава 2. Серафим
И всё-таки это было оно. Серафим не сомневался, что разбудило его проклятье. Давно уж он лежал в постели, ворочался, к болям в коленях и голове прислушивался, а глаз не открывал. Знал, поднимет веки, и предстанет перед взором окно, и следом небо. А по небу-то, хоть и вдали, исполинские грязно-коричневые тучи плывут. Уродины, превратившие жизнь Серафима в мучение.
Коли тучи становились опасными, Серафим заранее знал. Как раз такой был сегодня день. Силился Серафим подавить скребущее на душе чувство, да куда там.
Не сумев более притворяться, старец повернулся на спину и уставился на резные балки высокого потолка. Как подумал только, что за ночь тучи подобралась ближе, ломота в коленях усилилась, в голове застучали молоточки – давно стерегущая старческая немощь развернулась во всю прыть. Очередную порцию снадобья пить придётся, иначе молодость не вернуть. Сколько уж Серафим оттягивал: не хотел зелье понапрасну расходовать. А сегодня куда денешься, ежели работёнка ждёт.
Кряхтя, сел Серафим, отыскал ногами домашние туфли и, путаясь в длинной сорочке, на полусогнутых просеменил к бюро. Ключ торчал из маленькой замочной скважины. Серафим повернул его и откинул крышку потаённого отделения. Рядком теснились на полке бутылочки размером с мизинец. В семи поблёскивала мутноватая жидкость. Остальные пустовали.
Серафим не спешил. Отёр пальцем пыль с полки, взял пузырёк, вытащил ромбовидную пробку, бултыхнул снадобье и выпил залпом. Голова сразу прояснилась, ломота отступила. Осиротевшую бутылочку Серафим вернул к подружкам и закрыл бюро.
Удовлетворённый переменой, умылся и облачился в белую рубаху и серо-синие домашние штаны, а после опустился на любимый стул с изогнутыми подлокотниками. Стул напоминал Серафиму его самого. Добротный, сработанный из крепкого дерева и толстой кожи, проглядывала в нём душа и фантазия мастера, а ненужных изысков не было. И не надобно.
– Откуда же ты только явилась, неладная? – удручённо пробормотал Серафим, глядя на печальное затянутое облаками небо и дальше за горизонт, где опасно ворочалась тёмная коричневая туча – ненавистное Серафиму проклятье.
Серафим давно догадывался, что ответ сокрыт в памяти, которую он так не любил тревожить. Но как быть, ежели всю жизнь посвятил борьбе, перепробовал всё, что знал, неужто теперь отступится, так и
Девятнадцать тогда ему было. Шестью месяцами до того он ушёл из дома, оставив мать, отца, братьев и сестёр. Потратил то немногое, что сумел скопить, помогая отцу скорняжничать. Поставил всё против единственной попытки стать учеником просветлённых. Решение сделаться колдуном Серафим принял мгновенно. Спроси, почему, сам бы не разъяснил.
Началось со слухов, которые одним утром прокатились по родному городку. Говорили, будто на почте невесть откуда явилась открытка, а в ней такое, что покамест в тайне держат, но к обеду обещались зачитать всем желающим.
Желающих собралось довольно, и даже ледяной ветер, что в таяльнике пробирает похуже, чем зимой, никого не разогнал. Ребята и девчата толкались у крыльца избы, куда свозили почту, ждали, что будет. А было следующее. Кутаясь в шинель, на крыльцо вышел щуплый служитель. Тряся головой с тонкими, как шинкованная капуста, усами, и, запинаясь на каждом слове, взялся он читать обращение. Говорилось в открытке, будто некие просветлённые к первому дню осени созывают юношей попробовать свои силы в колдовстве, дабы лучших взять в ученики.
Как только служитель кончил, толпа загудела, зашевелилась. Серафим же стоял, как не в себе: тычков не замечал, разгоревшихся меж ребятами споров не слышал, домыслов, что тут же насочиняли девчата, не ведал. Жажда сделаться колдуном охватила его. Условий-то было, тьфу: вовремя прибыть на площадь перед башней просветлённых, проявить смекалку и доказать, что душою светел.
В смекалистости свой Серафим не сомневался. Уже через час в почтовых санях подпрыгивал, спешно в губернскую столицу отправленных. Нарочного для разъяснений по поводу открытки послали ещё утром, а сани с прочими бумагами, деньгами и кто знает, чем ещё, спешно выслали следом. За место в почтовых санях Серафим заплатил тем, что копил для постройки дома, куда думал однажды привести жену.
Пересчитывая спиной ухабы разбитой от дневного таяния и ночного морозца дороги, Серафим размышлял, что, поди, боялись местные служители неизвестное послание оглашать, вот и стараются теперь перед большим начальством. Откуда бы вдруг такая срочность – сани высылать? Только, выходит, просветлённых боялись больше, коли открытку без дозволения зачитали. Ещё думал Серафим о последнем условии: быть светлым душой. Как понять, чист ты или нет? Вроде как, нет человека без греха, а с другой стороны, – не успела за девятнадцать годков грязь к душе налипнуть, потому, выходит, чист.
Всем бы хорош Серафим, одно смущало – не образован. Прост уж больно, читает и то по складам. Да только ведь в открытке об этом ни словечка. Вот и надобно счастья попытать.
Дорога до столицы была долгой, а до Имтума того дольше. Дожидаясь попутной телеги, почтовой или так, Серафим подрабатывал, где придётся, а когда отчаивался вконец или не имел денег, своим ходом шёл. В Имтум он тоже пешим прибыл, благо лето выдалось тёплым и заканчиваться не торопилось.
Когда Серафим добрался до дорожного столба со свеженьким указателем «Имтум», написанного кучерявыми буквами, до указанной в открытке даты пять деньков оставалось. В тот же вечер нанялся Серафим подмастерьем к башмачнику Коротаю. Слушая гостя, Коротай тогда от души посмеялся, что Серафим Имтум городом величает.