За землю русскую. Век XIII
Шрифт:
Выматывали душу незваные гости! Иные из них были явно подосланы, и Александр видел это. А что ж было делать? Не отказать же в приёме князю правой руки Егу или нойону Чухурху? Не выгнать же их! И вот часами сидели, уплетая баранину, выпивая по доброму меху вина. Русский кравчий за голову хватался: «Олександра Ярославич, ну съедят они нас... не напасёшься!..» В поварском шатре роптали и ругались повара: «Ордынскую утробу — разве её насытишь?»
Досадовал и Александр: отымали время! А потом, навёрстывая, приходилось засиживаться за полночь со своими дьяками, сверяя свои ясашные
Китат уже несколько раз грозил Ярославичу:
— Народу у тебя много, а ясак мал привозишь. Укрываешь народ свой?..
И затихал на время, получив очередной слиток серебра, или шкурку соболя, или золотой перстень.
Любили подарки!..
И все эти князья правой и левой руки, батыри и нойоны, сидя за кумысом, бараниной и вином в тёплом, зимнем шатре Александра (ибо уже осень стояла), соглядатайствуя и вымогая подарки, находили явное наслаждение в том, чтобы с таинственным видом сообщать Невскому о намерениях Берке — сегодня одно, а завтра другое и прямо противоположное.
— Ай, ай, князь! — говорил, к примеру, Чухурху. — Плохо твоё дело — хочет приказать умереть тебе без пролития крови!..
Это означало, что Александра задушат тетивою лука.
Проходил день-другой, и тот же самый гость сообщал Александру, захватывая китайскими костяными палочками грудку плова и отправляя её в рот:
— Всё хорошо, Искандер, всё хорошо: одной ногой ты вынес душу из бездны гибели на берег спасенья! В ряду царевичей будешь посажен.
А в следующее посещение Невский принуждён был выслушивать рассказ о новом повороте своей судьбы:
— Царь решил не убивать тебя. Но ты будешь до конца дней своих молоть на жерновах с волосяной верёвкою на шее...
И это один за другим, изо дня в день неделями и месяцами!
Но однажды в шатёр Александра был впущен и заведомый друг: сын того самого девяностолетнего Огелая, который на чрезвычайном совете нойонов советовал хану как можно бережнее обойтись с Невским. Сыну Огелая было около семидесяти лет. Его послал к Невскому с предупреждением отец.
— Князь, — говорил участливо татарин, — повяжи себе на чресла пояс повиновенья... Злоумышляют на тебя!.. — Сын Огелая опасливо оглянулся на войлочные стены шатра, обтянутые шёлком, с вытканными на нём птицами и цветами, и придвинулся к самому уху Александра. — А лучше всего, князь, — сказал он, — в момент благоприятного случая ударь плетью коня и гони, чтобы не догнали тебя!..
...Великое кочевье приближалось меж тем к пределам Сарая. Александру стало известно, что кочевой столице Орды предстоит великий выход хана и приём царей, владетелей и послов.
«Ну, значит, и меня приберегал, старый паршивец, для сего случая, чтобы похвалиться мною!» — подумал с горечью Александр.
Догадкой своей он близок был к истине.
У ордынских ханов существовал обычай, чтобы время от времени, на больших курултаях, дабы явить свою славу и для устрашенья народов, совершать восхождение на трон по согбенным спинам и головам побеждённых царей. Стоя на коленях, каждый на своей ступеньке, они изображали как бы живой примосток к трону. Ставили шестерых — трое на трое — так, что супротивные друг другу соприкасались теменем низко склонённых голов.
Четвёртая
По обе стороны престола стояли грозные телохранители с обнажёнными ятаганами. О таковых пела песнь: «Если колоть их в глаз — не моргнут. В щёку — не посторонятся!..»
Главный вазир ханского двора Есун-Тюэ, хрипящий от жира маленький татарин-мусульманин в большой чалме, явился к Невскому, в его шатёр, и передал веленье хана, чтобы Александр занял место в живой лестнице перед троном. Но тщетно жирный вазир впивался глазами в лицо Александра: и ресница не дрогнула.
— Скажите хану, что его воля будет исполнена.
Берке с нетерпением ждал возврата Есун-Тюэ.
— А что сделал он? — спросил Берке.
— Ничего, государь, — отвечал вазир. — Он смотрел как голодный беркут, прикованный к рукавице охотника. Однако отвечал почтительно, и сказал, что исполнит волю твою, государь.
Берке откинулся на спинку трона и закрыл в блаженстве глаза...
...И вот наконец настал для Александра страшный миг ещё неслыханного в их роду, в роду Мономаха, униженья. Он — гроза тевтонов и шведов, тот, кто при жизни проименован — Невский! — он стоит на коленях, на самой первой от ханского трона ступеньке, и ощущает упругим касанием своих волос темя чьей-то склонённой головы, какого-то осетинского князька, приведённого к покорности.
Судя по тому затаённому шороху, который послышался вдруг в жарко надышанной огромной юрте приёмов, хан уже выступил из своего спального шатра, сейчас выйдет и дверь и двинется к трону. Сейчас он, Александр, почувствует на затылке, на шее, подошву ханской туфли... Ворот кафтана становится тесен Невскому. Жар бьёт в опущенное лицо. Узоры ковра плывут... «Ну, погоди ж ты, ишачий выкидыш! — думает, стиснув зубы, Александр. — Только бы вырваться, а будешь ты у меня лайно возить из-под мужиков новгородских».
Слышится громкий голос распорядителя шествий:
— Александр — князь русских! К тебе слово от господина соединения планет и времени и от повелителя сорока племён и народов, от Берке-хана: хан и нойоны его изъяснения твои касательно мятежа и злоумышлении в народе твоём порешили принять во внимание. Вину твою смягчаем. Будь гостем! Прошу тебя, выйди и займи твоё место в ряду царевичей!..
Распорядитель шествий протягивает Невскому руку и помогает встать с колен. Мальчик-прислужник подносит Александру в золотой чаше кумыс. Это кумыс особый. Они именуют его кара-кумыс — это напиток господ и высоких гостей. Беднякам и незнатным не полагается его пить...
С молчаливым поклоном Александр принимает чашу... Между тем на его место в живой ступени уже поставлен кто-то другой из владетелей: очевидно, тот, чья шея, по выражению татар, оказалась чрезмерно упругой...
Истязующая бессонница. Тоска завела чёрную руку свою под сердце.
Наконец-то отпущен из этого недостойного балагана, наконец-то один он в войлочной тьме своего спального шатра! Одни и те же образы перед его остановившимся духовным взором, одни и те же думы, размалывающие душу, словно жёрнов... Князь лежит полуничком, обхватив подушку, прижав её прохладною стороною, чтобы скорее уснуть.