За землю Русскую
Шрифт:
«Не хитрость ли и обман скрываются под личиной любознательности паписта? — думал Александр. — Буду говорить с ним».
Рано просыпается Новгород. Алеет заря на востоке, а над крышами уже вьется дым, белыми струйками поднимаясь к небу. У колодцев, перекликаясь с шумными, бестолковыми стаями галок, скрипят «журавли», тянут из глубины бадьи со студеной водой, чистой, как слеза девичья.
Об эту пору улицами Торговой стороны мчались два всадника. Уличные сторожа, снимавшие решетки на переходах у Верхнего ряда, ворчали,
— Княжие дружинники… Скачут-то, осподи! Свои-то головы сломят — ладно, а ну как затопчут кого…
На Ильиной улице заливисто орут петухи, деловито квохчут и роются в дорожной пыли куры. Всадники мчатся, не сдерживая коней. Хлопая крыльями, обезумев, куры спасаются в стороны. Рябая, с черным хохолком, сбитая копытом коня, испустила предсмертный крик. Из ворот Никаноровых хором вылетела босая, в шитой мережками рубахе Мардальевна.
— Ах, погубители! — подняв хохлатку и грозя вслед всадникам, заголосила она. — Споткнулись бы кони у вас, сломать бы вам шеи беспутные!
— На кого кличешь беду, Мардальевна? — спросила выбежавшая на крик из соседних хором женщина. — Уж не воры ли?
— Дружинники княжие. Скачут улицей, как ошалелые… Хохлаточку погубили. На княжий суд пойду…
Когда выбрались за город, на Красное поле, передний из всадников придержал коня, подождал товарища и сказал, улыбаясь:
— Люблю, Олексич, когда конь мчится быстрее ветра. Рад ли ты, что мы снова в Новгороде?
— Рад, княже, — коротко ответил Олексич. — И мне любо скакать на лихом коне, но теперь пойдем-ка шагом. Весточка у меня есть.
— Добрая ли? Уж не наведался ли молодец на Нутскую улицу, к косящатому окошечку Катерины-свет? — рассмеялся Александр. — Жива ли она? Не забыла ли молодца?
— Не успел, княже, не наведался, — улыбнулся Олексич.
— Небось ждет. Не томи молодушку, Олексич, приголубь! Не звала бы обманщиком ближнего дружинника.
Олексича смутила речь Александра, но нечего возразить молодцу, не в чем и оправдываться. Он подогнал коня и, поравнявшись с князем, сказал:
— Вечером, как вернулись со владычного двора, говорил я, княже, с Яковом Полочанином. Сказывает он: Ивашко, дружинник твой, был на княжем дворе.
— Ивашко? — придержал коня Александр. — Где пропадал он? Почему бежал от похода на свеев? Спрашивал его Яков?
— Спрашивал.
— В трусости повинен молодец? — нахмурился Александр. — Почему Яков не схватил его? Жаловал я отрока, а он клятву и слово нарушил.
— Ни в трусости, ни в нарушении клятвы нет Ивашкиной вины, Александр Ярославич.
— Что ты молвил?
— Не повинен. Приспешник Нигоцевичев кончаром поразил молодца.
— Где? Почто поддался злодею?
Взгляд Александра был все еще хмур, но в голосе послышалось любопытство.
Олексич рассказал князю обо всем, что сам знал о походе Ивашкином на Шелонь, о встрече на займище и о том,
— Виноват или прав отрок — ввечеру, как вернемся в Новгород, спрощу сам. Где обитает он? — спросил Александр.
— По первости жил на княжем дворе, но скучал без дела. Ушел к мастеру Никанору на Ильину. Весной, после ледохода, сел гребцом на ладью Василия Спиридоновича.
— Что за поход? Куда ушел Спиридонович?
— На Готланд, в Висби. С товарами повели ладьи. Александр некоторое время ехал молча. На лугах, раскинувшихся по сторонам дороги, трава начала обсыхать, солнце грело сильнее.
— Кто еще из торговых гостей ушел в Висби? — спросил.
— Афанасий Ивкович. Будет благополучен путь морем, в полулете вернутся в Новгород.
Глава 27
Искусство деда Левоника
Никанор был в кузне, когда скрипнули ворота и колеса застучали по мостовому въезду. Вскоре со двора окликнули:
— Принимай крицы, Никаноре!
Никанор доковал изделие, бросил его в лоток и тогда лишь выглянул из кузни.
— Кто прибыл, не Василько ли?
— Я, Никаноре.
— Хорош гость и ко времени, — довольный приездом Василька, Никанор показался на дворе. — Нужно мне железо кричное, хотел о том весть подавать.
Василько отпряг лошадь, привязал ее к телеге и повесил на передок сплетенный редкими петлями мочальный кошель с сеном. Никанор, стоя у телеги, осматривал крицы.
— Сам варил крицы, Василько?
— Сам, бранить не будешь. Воз железа тебе и дар от деда Левоника.
— Как живет старый?
— Крепок. Деду Левонику и сто годов — не годы. Свое изделие послал… Вот, любуйся, Никаноре!
Василько передал Никанору топор, скованный Левоником.
Топор Левоника не похож на те, что ковались в Новгороде, не похож и на иноземные. Широкое и тонкое лезвие топора посажено наглухо на длинное топорище с проложенными по бокам двумя железными полосами и схваченное кольцами; топорище прямое, длиною оно напоминало древко медвежьей рогатины. Обушок топора вытянут клевцом и изогнут «к себе», на манер багорчика; лезвие округлено так, что напоминает серп месяца. Бородка лезвия прихвачена кольцом к топорищу, а острый носок рогом вытянут вверх.
Никанор с любопытством, со всех сторон, оглядел изделие, тряхнул на руке, помахал им.
— Топор как перышко, а топорище полпуда, — сказал. — Носок — хоть коли им заместо рогатины. Не пойму, в чем хитрость. Стоек ли топорик, Василько? Пробован?
— Пробован, Никаноре. По твоему уставу на пять слоев кован, — ответил Василько.
Они вошли в кузню. Никанор указал Васильку на железную плашку, валявшуюся близ кряжа наковальни.
— А ну, ударь! Поглядим, стоек ли?
— Пытал, Никаноре, у себя в кузне. Стоек, не гнется.