За землю Русскую
Шрифт:
— То у себя, а то здесь.
— Не веришь, гляди!
Василько взял топор, поплевал на ладони и размахнулся. Со свистом сверкнуло широкое лезвие, рассекло плашку.
— Ни зазубринки, — обтерев с лезвия приставшую к нему землю, довольно произнес Василько. — Хорошо рубит.
Никанор снова осмотрел топор, поднял куски рассеченной плашки. На разрубе железо гладко блестело.
— Добрый мастер Левоник, — похвалил. — Ковал я топоры и плотницкие и боевые, но как этот — впервой вижу.
— Дед Левоник умеет колдовать над железом, — довольный похвалой Никанора, сказал Василько. — Он и название своему
— Не тяжел, а секиры стоит, — согласился Никанор.
— Наказывал мне Левоник, — продолжал Василько. — Отдай, говорит, игрушку мастеру Никанору и не забудь, напомни: не на то дарю, чтобы изделие мое ржа ела, а чтобы размыслил мастер и оценил. Рубит, сказал, моя секира, как топор, вперед колет, как копье аль рогатина, а клевцом лыцаря в железах повергнет наземь, как багорчиком; закалена, сказал, секира на кремень, ни железо, ни медь от нее не укроют.
— Хитро кует, хитро и думает Левоник, — одобрил Никанор. — Перед свейским походом сковал я меч в дар Александру Ярославичу, а Страшко — перо к копью. С тем мечом и копьем Ярославич в бою был. Как вернулся в Новгород, молвил: хороши меч и копье, что скованы нашими кузнецами, лучше франкских. Ныне поглядит он на изделие Левоника; ни у ордынян, ни у лыцарей нет похожего топорика, да и хитреца небось нет под пару старому Левонику.
— Был бы в Новгороде Александр Ярославич, может, и впрямь показать бы ему изделие Левоника.
Никанор взглянул на кричника, хитро усмехнулся и подошел к горну.
— Качни-ко мех, Василько! — сказал.
Василько ловкими и сильными взмахами коромысла принялся качать мех. В горне вспыхнуло и зашумело синее пламя. Никанор пошевелил угли, огрудил их и вдруг спросил:
— Скажи-ко, Василько, день аль ночь на улице?
Василько с недоумением уставился на Никанора, не понимая, о чем тот спрашивает.
— Улицами ехал ты, неужто не разобрал? — переспросил Никанор.
— Разобрал, да не ведаю, к чему слово твое, Никаноре?
— К тому, мастер, что на глаз ты зорок, а вот на ухо туговат. Ехал на Ильину через Великий мост, мимо княжего двора… Не играют ли там песни дружинники?
— Вроде бы шумно было, Никаноре. Впрямь так…
— То-то. Не пусто на дворе, а где дружина, там и князь.
— В Новгороде?
— Со вчерашней ночи. Качни-ко сильнее мех, не жалей силушки! Не сковородник куем, перо к рогатине.
…В горнице, когда появились там Никанор с гостем, Аниса Мардальевна поставила перед ними ендову с хмельным медом, разрезала пирог луковый и принесла в глиняной плошке жареную курицу.
— Не знала гостя, не припаслась, — сказала. — Мало разносолов на столе.
— Не гневи бога, хозяюшка! — засмеялся Василько. — Наставила снеди полон стол и жалуется — угощать-де нечем. А на столе и мед, и пирог, и курица в плошке…
— Ой, не напоминайте мне о курице! — потускнела лицом и жалостливо потерла глаза Мардальевна. — Уж такая-то она у меня хохлаточка-то была, красавица-то. Люди любовались, завидовали. Покоя из-за нее лишилась.
— Почто же ты, Аниса, извела ее? — спросил Никанор. — В плошке на столе и не хохлаточка
— Не серди меня, Никаноре! — Мардальевна перебила мужа. — Сказывала тебе: утром, спозаранку нынче, княжие дружинники гнали улицей. Уж, право, как оглашенные! Конем-то на нее… Вернулись на нашу голову.
Глава 28
Остров Сарема
Огромная волна, подхватившая на свой гребень ладью Спиридоновича, бросила ее на выступившую в море темную скалу. Казалось, все кончено. Гребцы опустили весла. Но то, что произошло в следующий миг, не столько обрадовало, сколько изумило обреченных на гибель людей. Громада скалы словно расступилась. Ладья скользнула в узкую, как бы прорубленную в камне, темную щель и оказалась в защищенной от моря спокойной лагуне. Не веря в спасение, люди с недоумением оглядывались друг на друга.
— Кому не судьба утонуть в море, тот не утонет, — придя в себя, промолвил Ромаш. Он попытался усмехнуться, но никто не поддержал его. Молча подгребли к берегу. Наказав Ромашу, чтобы тот причалил ладью, Спиридонович поднялся на ближний холм.
Море бушевало, не переставая лил дождь. Впереди, насколько хватал глаз, с ревом низвергались белые гребни волн. Нигде не видно и следа людей. «Погибли», — вспоминая Ивашку и Афанасия Ивковича, прошептал Спиридонович.
От места, где находился он, уходила вдаль цепь покрытых лесом холмов. К югу лес реже, там простиралась плоская, голая равнина. С вершины Спиридоновичу казалось, что земля, на которую волны выбросили ладью, медленно опускается и локоть за локтем исчезает в море.
Спиридонович поискал взглядом жилье; вокруг нигде не видно и признака погоста или займища. Если земля эта остров, то он, хотя и безлюден, все же не похож на те, каких много рассыпано в устье Невы-реки. Остров этот обширен; море на нем видно только с той стороны, где пристала ладья. Если же берег не островной, а принадлежит земле ливов или эстов, то не приведет ли судьба встретиться с рыцарями-меченосцами? Лучше бы увидеть в море ладьи шведов, чем на берегу рыцарей.
Спиридонович начал спускаться к лагуне, где оставил ладью. Не одолел он и половины пути, как неожиданно, из-за кустов, со всех сторон показались чужие люди. Босые, в лохмотьях и рубищах, они что-то кричали новгородскому гостю, но Спиридонович не понимал их языка. Кое у кого в толпё виднелись рогатины и топоры, большинство же было вооружено заостренными наподобие копий кольями и насаженными на древки косами. Поднимаясь на холм, Спиридонович не захватил с собою оружия. Он не знал, что за люди перед ним, чего они хотят от него?
Пока новгородец раздумывал, как избежать нежданной опасности, от толпы отделился высокий голубоглазый молодец, вооруженный рогатиной. Грубая посконная дерюга накинута на его плечи вместо одежды, лицо обрамляют тонкие, как лен, но спутанные, волосы. Он что-то сказал своим, и вокруг наступила тишина. Спиридонович догадался: голубоглазый молодец — предводитель ватажки. Приблизясь к Спиридоновичу, молодец остановился, опустил рогатину и заговорил.
— Не понимаю, — потряс головой Спиридонович и подумал: «Холопы меченосцев. Что надо им?» Не смерть, не потеря товаров, коими нагружена ладья, страшили Спиридоновича, а то, что может он изведать вражий полон.