Забайкальцы. Книга 1
Шрифт:
— Настюша, милая… ягодка моя!.. — И, замолкнув на минуту, говорил уже по-иному, вплетая в бессвязную речь угрозы и матерную брань, голос его срывался на хриплый, злобный шепот — Уходи… проклятая… змея подколодная!.. Богачество тебе надо? Дядя Ермоха… Гнедко мой…
Он бредил всю ночь, не дав старикам покоя. Очнулся уже утром. Узнав сидящего возле кровати Архипа, заговорил с ним слабым, чуть слышным голосом:
— Дядя Архип, ты мне, дай-ка стрихнину… Есть он у тебя?
— Что ты, Христос-то с тобой! — встревожился старик. — Не выдумывай чего не следует. Вон какой молодец, а ерунду городишь, жизню погубить
— Дядя, будь добрый… дай!..
— Сказано — не дам, и не проси лучше. Ишь, чего захотел, смотри у меня! — И, меняя тон на более ласковый, задушевный, продолжал: — Не мешайся умом-то, дурила, не позорь казачьего звания. Есть из-за чего в отчаянность приходить.
— Убью ее, суку!..
— Не убивать, а начхать на нее, да и всего делов. Что тебе, на ней свет клином сошелся? Да мы за тебя такую кралю выхватим, что еще получше Насти-то будет. Этого добра хоть пруд пруди. Вот лучше выпей молока горячего да выздоравливай поскорее.
Добродушные старики как за родным ухаживали за больным Егором, поочередно дежурили у его постели и как могли уговаривали, успокаивали полюбившегося им парня.
Настя пришла к нему дня через три после свадьбы. Был вечер, на западе за окнами догорал закат. Архипа дома не было, жена его, бабка Василиса, сидела на скамье у окна за прялкой. Исхудавший, с заострившимися скулами на бледном, как известь, лице, Егор лежал нa кровати, уставившись глазами в потолок.
Увидев вошедшую в избу Настю, он болезненно сморщился, отвернулся к стене.
Настя подошла ближе, склонилась над ним:
— Гоша, милый мой!..
— Уйди! — не поворачивая головы, прошептал Егор. — Чего пришла? У тебя теперь… муж.
— Да какой он мне муж, господи, ты послушай сначала! — И тут сна рассказала Егору все: и то, что она все так же любит Егора, что, спасая его, согласилась на этот брак, но принадлежит по-прежнему только ему одному.
Егор повернулся к ней лицом, слушал внимательно. Он еще и до этого, — когда проклинал Настю, зарекался видеться с нею, — понимал, что не может выкинуть ее из сердца, что вросла она в него крепко. А теперь, слушая Настю, чувствовал, что от слов ее становится теплее на душе, вновь появляется надежда на лучшие времена. И когда она закончила свой рассказ, он тихонько взял ее руку.
— Настюша! — сказал Егор, и Настя поняла, что простил ее Егор, что он любит ее по-прежнему.
После выздоровления Егор снова пришел к Савве Саввичу, принялся за работу.
Хороша в Забайкалье весна, а в этом году она была еще и ранней. За неделю до вешнего Николы выпал хороший дождь, а затем установилось вёдро. Дни стояли ясные, теплые, и вскоре же еще недавно черные пашни ощетинились яркой зеленью всходов молодой пшеницы. Зеленым разнотравьем покрылись луга, елани и сопки, а в воздухе запахло ароматом полей. В колке возле Шакаловой заимки, где по утрам заливисто высвистывают сибирские соловьи, стрекочут перепела, чудесно пахнет облитая белым цветом дикая яблоня. А поднимись на елань — там другие цветы, другие запахи: то нанесет ветерком пряный запах чабреца — в Забайкалье его называют богородской травой, — то еще более приятный душок голубых духовиков.
Раньше обычного появились в этом году цветы. Еще совсем недавно каменистая
Но весна эта была еще краше в глазах Егора, потому что и в душе казака наступила весна, а неприкаянная любовь его с Настей зацвела горькой травой дурманом.
Хоть и простил Егор Настю, но в душе его долго был какой-то осадок горечи… И когда приходилось ему видеть Семена, темнел Егор лицом, а пальцы его сами собою сжимались в кулаки. Но со временем прошло и это. Любовь его с Настей все более крепла, и они по-прежнему, хотя и реже, встречались у заветного места.
В воскресенье и праздничные дни Егор, как и раньше, похаживал на заречную сторону села, бывал там на вечерках, дружил с парнями, любезничал, хороводился с девушками, но лучшими вечерами для него были те, которые удавалось проводить вдвоем с Настей. Иногда, условившись с нею, приезжал он по ночам и с пашни, с Шакаловой заимки, хотя от села до нее было более десятка верст. Егор хорошо объездил своего Гнедка, научил его брать препятствия: перескакивать канавы, речки, изгородь, горящий костер, зная, что все это пригодится не только на военной службе, но и теперь, для свиданий с Настей.
Коротки майские ночи, но еще короче они кажутся влюбленным. Вот и сегодня ночь пролетела, как один миг. На востоке бледнеет небосклон, гаснут звезды, вот уже и здесь редеет темнота, стало видно привязанного к дальнему пряслу Гнедка.
— Пора, Гоша, пора, уезжай пораньше, — заторопилась Настя, вставая с соломенного ложа.
Егор поднялся следом за нею, сладко зевнул, протер глаза, поспешил к коню. Застоявшийся Гнедко загорячился, затоптался на месте. Егор подтянул подпруги, взнуздал своего строевика, ведя его в поводу, вернулся к Насте и, поцеловав ее на прощанье, вскочил в седло.
— Когда приедешь? — держась за стремя, Настя снизу вверх смотрела на Егора.
— В субботу, Настюша. — С трудом сдерживая просившего повод коня, Егор наклонился к Насте, еще раз поцеловал ее. — Как приедем вечером, приходи сюда. До свиданья! — И с места в карьер пустил гнедого прямо на изгородь. Легкий толчок ногами, упор в стремена, и Гнедко легко перенес его через невысокое прясло. За двором оглянулся, помахал Насте рукой и зарысил по задам, между двумя улицами, стараясь не шуметь, не тревожить собак. Выехав за околицу, Егор свернул с дороги влево и прямиком, бездорожно, через елани, сопки во весь опор помчался в направлении пади Березовой, туда, где находилась Шакалова заимка.
Мимо замелькали знакомые места, пашни, овраги, колки. Путь Егора лежал вблизи водяной мельницы. Вот и она. Тускло блестит обрамленное кустами тальника широкое плесо пруда, шумит водяное колесо, с глухим перестуком гудят жернова, и верно, сладко спит на заре мельник Лукич. В весеннюю пору, когда расцветает черемуха, любит Лукич заночевать на мельнице под немолчный шум ее жерновов, а утречком, на восходе солнца, порыбачить в пруду, где развелось множество карасей. Но больше всего Лукич любит охотиться по утрам на гусей и уток — для этого и держит на мельнице старинный дробовик-кремневку.