Забайкальцы. Книга 2

Балябин Василий Иванович

Шум, гвалт затих лишь тогда, когда на трибуне появился новый оратор: здоровенный дядя в темно-зеленом мундире, с двумя крестами на груди, с рыжеватой, надвое расчесанной бородой и коричневой шишкой над левым глазом.

— Воспода делегаты! — забасил он, сразу же завладевая вниманием всего зала. — Говорят, теперича у нас слово слободы, а это, я так понимаю, говори слободно, что у тебя на душе накипело, верно или нет?

Старики в зале одобрительно захлопали, загомонили:

— Верно-о!..

— Режь правду-матку!

— Про-о-си-им!

— Так вот и я хочу сказать от всей, значит, правды, —

продолжал басить казак. — Жили мы, никаких революциев не знали, и одна была у нас печаль-заботушка: вспахать получше, посеять побольше да убрать вовремя. А ежели службу отбывать приходилось — и служили верой-правдой, и воевали, не пятились, честью-славой казачьей дорожили. А теперича дозвольте вас спросить: за какие такие провинности наказать-то нас хотят, казачьего звания лишить? Да мало того, уж и притеснять нас начинают в счет земли, вот послушайте такой пример. Возле нашей станицы деревня есть крестьянская, мужицкая то есть, Ермиловка. От нас до нее двадцать верст. Граница, где мужицкие земли начинаются, проходит около нашей пади Солонешной. И вот нынче весной заявляются к нам на сходку пятеро ихних: дескать, так и так, раз теперича вы не казаки, а такие же, как и мы, граждане, то и земли у нас должно быть поровну, падь-то Солонешную давайте-ка нам по нижнему броду, видели как? — Дед на минуту умолк, обвел взглядом притихший зал и, полуобернувшись к президиуму, продолжал — Там ишо ничего не известно, а мужикам уже земельку подай! Ну мы, конечно дело, проводили их сухим-немазаным и тут же приговор написали, что от казачества мы не отказывались, а как были, так и будем казаками отныне и до веку. Приговор наш станичный сход утвердил, а мне дали наказ: стой, Лука Филимоныч, за казачество крепко-накрепко!

И вновь хлопаньем, одобрительными криками стариков, гневными репликами фронтовиков всколыхнулся зал, когда бородач, поклонившись президиуму, двинулся с трибуны. Снова выступали фронтовики, и снова их не пожелали слушать, тогда разъяренные, в знак протеста они покинули зал.

— Нехристи-и-и! — неслось им вслед.

— Предатели-и-и!

— Убирайтесь ко всем чертям!

— Мужики-и-и…

Старикам за всех ответил тот казак, которому в самом начале не дали выступить от фронтовиков. Остановившись в дверях, он крикнул что было силы:

— Чего расходились, снохачи проклятые, контры! Вас бы туда вшей покормить, другое бы запели. — И к президиуму — А вы чего возрадовались? Смешно вам, гадам! Посмотрим ишо, чья пересилит, не довелось бы вам ишо слезьми умыться! — И, погрозив кулаком генералу Зимину, вышел.

Галдеж в зале еще более усилился, Савва Саввич даже на ноги вскочил, кричал, размахивая руками:

— Вить он нас оскорбил, подлец! Взять его, сукиного сына!

— Взя-ать…

— Арестовать!

— Держи-и-те его!

Но догнать, арестовать фронтовика что-то никто не решился, погорячились старики, покричали и мало-помалу успокоились.

К вечеру этого же дня была поставлена на голосование резолюция, в заключительной части которой говорилось:

«…восстановить забайкальское казачество, сохранить историческое и почетное звание казака. Вступить во Всероссийский союз казачьих войск».

Резолюцию приняли подавляющим большинством голосов. Но даже и среди стариков нашлись такие, что не голосовали за казачество.

Глядя

на них, Савва Саввич осуждающе качал головой, бубнил сквозь зубы: «С-сукины дети, мерзавцы! Плетей бы вам всыпать, окаянные перевертыши, плетей!»

К вечеру, после окончания первого дня работы съезда, многие делегаты разбрелись по городу: кто к родне, кто к знакомым, к сослуживцам бывшим. В комнате, где поселился Савва Саввич, осталось человек десять стариков. Радехонькие, что на съезде получилось так, как они хотели, деды развязали языки: вспоминали выступления ораторов, ругали фронтовиков, хвалили генерала Зимина и уже прочили его в наказные атаманы.

За разговорами время незаметно подвинулось к ужину. Один из них приволок откуда-то ведро кипятку, поставил его на большой стол, стоявший посредине комнаты. Старик Морозов высыпал в кипяток пригоршню толченой чаги, забелил его сметаной и шутливо пригласил стариков:

— Пожалуйте, гостюшки дорогие, к нашему котлу-тагану кушать.

Старики начали усаживаться вокруг стола, развязывать свои мешки. Люди подобрались все справные, зажиточные. Зная, как плохо теперь с питанием в Чите, харчишками запаслись из дому. На столе вмиг появились и вареные яйца, и холодная баранина, и свежепросоленные огурцы, и пироги с начинкой из свежих карасей, а также чайная посуда: эмалированные кружки, деревянные, выдолбленные из березового корня чашки, стаканы из обрезанных шпагатом бутылок.

— Беда ноне с посудою… — Медвежковатый, пегобородый батареец, судя по его красным лампасам, достал из мешка фаянсовый стакан, расколотый пополам и крепко опоясанный берестяным обручком. Вытирая его кушаком, продолжал сетовать — Раньше в Чите-то, бывалоча, зайдешь в магазин — глаза разбегутся; чего только там не было, господи боже мой, рази што птичьего молока.

— И не говори, сват, — с живостью подхватил словоохотливый Морозов, — все куда-то провалилось.

— Война эта проклятая всему причиной. Даже спичек не стало в лавках-то, а про чай и спрашивать нечего, забыли, как он и пахнет.

— У старухи моей по первости-то голова болела без чаю, а потом как навалилась на чагу — и приобвыкла, даже хвалит.

Делегаты принялись было за чай, но в это время заозернинский атаман Уваров, подсевший позднее всех, выставил на стол черного стекла ромовую бутылку с водкой, предложил старикам:

— Выпьем, господа, за хорошие дела на съезде нашем да за то, чтоб в войсковой круг завтра хороших казаков выбрать!

Дедам такие слова слаще меда. Все, выпивая, похваливали хлебосольного атамана, желали ему здоровья.

— За твое здоровье, Иван Спиридонович!

— За то, чтобы быть тебе членом войскового круга!

— Верно-о-о, достоин!

— Спасибо, господа старики.

— Молодец, Иван Спиридонович, — похвалил его и Савва Саввич, выпив свою порцию, — уважил стариков. Ну, а теперича, значит, тово… и наш черед подошел. — И, хитро подмигнув старикам, поспешил к своему мешку.

Отправляясь во всякого рода поездки, любил Савва Саввич запастись провизией, чтоб и самому не голодать в дороге, и нужного человека угостить при случае. Старики только ахнули, когда на столе появился зажаренный в русской печи поросенок и четвертная бутыль с водкой. При виде такого угощения все заулыбались, загомонили: