Забайкальцы. Книга 3
Шрифт:
Вот и сегодня выехал из дому задолго до свету. Закуржавевшие сытые лошадки (не жалеют им овса хозяева) рысят, не дожидаясь кнута; скрипят от мороза сани, легонько постукивают по укатанной заледенелой дороге.
Переехали широкую торосистую Аргунь, дорога потянулась падью к темнеющему вдали лесистому хребту. Дорога не близкая, но Мишка не торопится, не понукает коней. С головой закутавшись в доху, сидит на передних санях, перебирая в памяти события минувших дней.
То вспомнится ему первый день возвращения с Даурского фронта, гулянка по этому случаю у Орловых и ночь, которую провел он с Маринкой. Полная луна стояла тогда высоко в небе, в улицах светло,
«Мариша, ягодка моя сладкая, как же ты жила тута без меня-то…»
«Тосковала, Миша, ждала все время, знала, что приедешь, тетка Федора ворожила мне».
«Маришенька…»
Особенно ярко вспоминалось Мишке его сватовство к Маринке. Это было в воскресный день, вскоре после покрова. Сватами у Мишки были отец Данилы, степенный, уважаемый в селе Федор Мартынович, и соседка Орловых Устинья, длинная, худая как жердь, языкастая баба, дока свадебных дел. Хорошо вспомнилось Мишке солнечное, теплое утро средины октября: в доме Орловых праздничная суета, жарко топилась печь, разрумяненная жаром невестка — жена Данилы — допекала блины. Свои все позавтракали. Свекровь — пожилая, седовласая женщина — сидела уже за прялкой и, качая ногой зыбку с новорожденным внуком, слушала болтовню Устиньи.
— Да неужто правда? — дивилась старушка рассказам Устиньи о том, почему Наталья Башурова в баню с бабами не ходит.
— Боится она, ведьма киевская, вот не сойти мне с этого места, боится, чтобы хвост у ней не увидели добрые люди.
— Да полно ты, сватья, может ли быть такое?
— Вот те истинный Христос, не вру, от верных людей слыхала. А с нами-то што она удрала, змея подколодная: приходит ко мне летось за опарой, а у нас чушка только что опоросилась, поросята как ломти — любо посмотреть. Увидела она их, да и заохала: «Ой какие поросятки-то белые да бравые», — и что бы вы думали, недели не прошло — все передохли. Вот он какой глаз то у ней, чтобы ему лопнуть.
Продолжая трещать без умолку, Устинья не забывала и про чай, успевая и в сметану макнуть блином, и в горшок с растопленным маслом.
Данило сидел на табуретке, курил и, посмеиваясь, смотрел в раскрытую дверь горницы, где отец его прихорашивался перед зеркалом, расчесывая надвое широченную гнедую бороду. Он уже принарядился по случаю предстоящего сватовства: поверх сатиновой рубахи на нем серый форменный сюртук с двумя рядами орленых пуговиц, поперек груди блестит серебряная цепочка от призовых часов, широкие, с напуском, шаровары желтеют лампасами. Мишка все утро наводил глянец на сапоги, стегал таловым прутом папаху, смоченную подсахаренной водой, отчего шерсть на ней становилась кудрявее, пушистее, а новенькую гимнастерку и диагоналевые брюки с лампасами выпросил у Данилы.
Наконец все готово, Устинья допила шестой стакан чаю. Перед тем как идти, все присели.
— Ну, с богом, — Федор, поднявшись, перекрестился на образа, — в добрый час да во святой, пошли.
— Пошли.
— Ругни нас на дорогу-то, старуха.
— Да за что же ругать-то?
— Эка дуреха беспонятливая, для фарту.
— Ну ладно уж, хрыч старый.
— То-то.
В улице Устинья тараторила без умолку, подбадривая Мишку, понимая, что он волнуется, побаивается атамана.
— Не бойся, Михайло, смелее. Это девкам горевать положено, ихнее дело сиди да жди — придут сватать али нет, а тебе што, вольный казак, как сокол, куда хочу, туда лечу. Да ежели он заупрямится, атаман-то, так
— Не надо мне никаких красавиц, окромя Мариши, — буркнул Мишка и тяжело вздохнул: — Зря мы, однако, со сватаньем этим, уж лучше бы убегом, проще было бы.
— А ежели он бумагу не дал бы, тогда как?
— Ну и черт с ним, и с бумагой ихней, и с венцами, мы и так…
— Что ты, что ты, господь с тобой, — всполошилась Устинья, — да разве мы нехрисги какие, неправославные? Ты смотри, при атамане-то не ляпни такое, испортишь нам всю обедню.
Более убедительно говорил Федор.
— Отдаст Филат Маринку, — уверял он Мишку, — а то, што бедняк-то ты, так это ишо и к лучшему, ему как раз такого и надо, чтобы в дом его взять к себе, заместо сына! А богатый-то жених разве согласится на такое, у него свое хозяйство.
— Я на богатство не зарюсь.
— Чудак человек, а ежели оно само тебе дается? Чем по работникам-то шляться, так лучше хозяином быть.
— Из меня хозяин, как из цыгана поп.
— Ничего-о, привыкнешь.
Атаман, пегобородый, крепко сложенный казак, сидел за чаем, на столе перед ним шумел ярко начищенный самовар, горкой лежали на тарелке, курились паром гречневые колоба. Жена его, дородная, черноволосая женщина, хлопотала в кути у печки. Маринки в комнате не было.
Ответив на приветствие гостей, атаман пригласил их к столу:
— Проходите, гости будете, чайку со мной откушать прошу.
— Спасибо, — ответила Устинья и, усевшись как раз против матки [8] , сразу же приступила к делу. — Мы к вам, Филат Степаныч и Фекла Андреевна, с добрым делом, со сватаньем, как у вас товар, значится, у нас купец, вот он, добрый молодец Михайло Матвеевич. Сами видите, какой красавец казак, да и родовы-то хорошей ушаковской. Я и отца-то его, Матвея, знавала, — приврала Устинья для красного словца, — бывал он у нас, за товаром приезжал в бакалею к Лифе.
8
Матка — потолочная балка.
— Та-ак, — атаман, забрав бороду в кулак, покосился на Мишку, — спасибо за оказанную честь, только рано ишо замуж-то Марише нашей.
— Девятнадцать исполнилось ей накануне первого спасу, — отозвалась из кухни хозяйка, со скорбным видом подпирая рукой щеку, — самое теперь в девках покрасоваться.
— А главное-то, — басил атаман, — сказать по правде, за большевика не хочу выдать дочерю, вот в чем дело-то.
— Э-э, сват, какой он большевик, — вступился за Мишку Федор, — то, что в Красной Армии служил, так какая же беда, все там были, у кого года подошли служивские. Вон и мой Данило даже взводом командовал у красных, а рази он большевик? Сроду этого не будет. Так что на это не смотри, главное, чтобы человек был подходимый, а уж Михайло-то, головой поручусь, работяга первеющий, смиренник и из себя казак видный.
— Красавец писаный, — вторила Федору Устинья, — а уж уважительный-то, чисто красная девица… — И пошла нахваливать жениха: и такой-то он, и этакой… Не привыкший к таким похвалам Мишка сидел как на горячих углях, лицо его, шея и уши рдели маковым цветом от великой стыдобушки. А Устинья продолжает все в том же духе.
— Ну-к что ж, — заговорил наконец хозяин, — я его не хаю. Мы подумаем, посоветуемся, да и Маришу спросить надо, а вот и она. — И к Маринке: — Сватают тебя, дочка, за этого вот молодца, за тобой слово.