Забайкальцы. Книга 3
Шрифт:
— Слушай, — заговорил он уже без шепелявости, — откуда ты меня знаешь?
Скаля зубы в дружеской улыбке, Мишка пояснил:
— Да мы же с тобой в прошлом году в одном отряде находились в Коп-Зор-Газе на Даурском фронте.
— Да-а. Ну а теперь какие твои взгляды?
— Да всё такие же, за большевиков и теперь. Ты на хозяйство не смотри, не мое оно, я тут, можно сказать, пришей кобыле хвост.
И тут Мишка коротко рассказал сослуживцу, как он из работников попал в богатый дом. Поведал он и о том, что тесть его поселковый атаман.
— Но
— Есть бумажонка с печатью. Только запомни: я Иван Егорович Федосеев.
— Хорошо, запомню, выпрягай коня-то, пообедаем, да и ночевать у нас оставайся.
Атамана дома не было, появился он, когда Мишка с гостем уже сидели за столом, обедали.
— Это знакомый мой, Федосеев, Зоргольской станицы, — объяснил Мишка тестю после того, как атаман кивком головы приветствовал гостя. — В прошлом году я бывал у него не один раз.
— Так, та-ак. — Атаман присел к столу, оглаживая бороду, осведомился. — Это которого же Федосеева-то?
— Егора Петровича.
— Егор Федосеев, припоминаю, был у нас в сотне урядник Федосеев, высокого роста, чернявый такой.
— Это, наверное, дядя мой, Иваном жвали его, — вновь зашепелявил гость, — штарший урядник был.
— За каким случаем к нам?
— Ш рыбой приезжал.
Атаман так уверовал в подлинность Мишкиного знакомства, что и документ не потребовал с приезжего и даже упрекнул зятя:
— Что же ты знакомца-то угощаешь сухим-немазаным, не мог уж сбегать в бакалейку за банчком [10] ?
— После обеда сбегаю.
— То-то же.
За ужином вдоволь было чего и закусить и выпить, однако гость, так же как и Мишка, пил мало, зато атаман глушил водку стаканами.
10
Банчок — литровая банка со спиртом, которые в те времена были в большом ходу у китайских купцов.
— Какие вы питухи, горе мамино! — шутил он, опрокинув очередной стакан и закусывая соленым огурцом. — Вот намедни был у меня гостенек, сослуживец мой Сизов Федор Григорьевич, помнишь, Михайло?
— Помню.
— Станичным атаманом он уже который год служит в Больше-Зерентуевской станице. Ох и геройский казак-батареец, я вам доложу, три креста заработал на японской войне. Да-а, стояли мы одиново в Гирине…
Опьяневший атаман, рассказав про Сизова, завалился спать, и Мишка повел гостя в зимовье, где вместе с телятами, ягнятами и курами жил работник Ефим.
Сегодня по случаю того, что завтра не ехать в лес, Ефим отправился ночевать домой, и зимовье оказалось свободным. В нем тепло, Маринка еще засветло протопила его, прибрала,
— Ну вот, устраивайся тут, Иван Егорович.
— Чего ты так, здесь-то можно называть меня и своим именем, помнишь небось?
— Помню, Абрам Яковлич, как не помнить, частенько приходилось и видать и слыхать про тебя в Коп Зор-Газе-то.
— Расскажи, какие тут у вас настроения?
— Настроения-то? Да как тебе сказать… — Мишка присел рядом, вытянул из кармана нарядный подарок Маринки — сатиновый кисет с табаком-зеленухой, протянул Федорову: — Закуривай, маньчжурский табачок-то, первый сорт.
— Насчет революции-то что поговаривают казаки ваши, фронтовички? — допытывался Федоров, свертывая самокрутку. — Как они на власть-то семеновскую смотрят?
— Да кто их знает, — Мишка говорил нехотя, глядя куда-то в сторону. — По правде-то сказать, я мало с кем из них и встречаюсь. До разговоров тут, приедешь на шести-то из лесу, так рад, что до дому добрался. А назавтра опять то же самое, ишо черти в кулачки не бьются, а мы уже в лесу тюкаем. Шесть возов вдвоем нарубить топорами — не кот начхал! И так каждый день, как заведенные часы.
— Чего же самому-то тебе ездить? Нанять второго работника, и пусть они чертомелят, твое дело хозяйское.
— Совесть не дозволяет, не свышен я сидеть дома без дела.
— Значит, ни с кем и не разговаривал?
— Приходилось, конешно, спаришься с кем-нибудь, когда в лес едешь, ну и пока в хребет идешь пешком за санями, разговоришься, что и как. А что касаемо власти нонешней, так на языке-то у всех одно — нас не шевелят покедова, и ладно, худой мир, а все лучше хорошей драки. Война-то всем осточертела.
— Значит, насчет того, чтобы восставать, у вас тут и разговору не было?
— Да вроде бы так.
— А сам-то ты как думаешь?
— Ничего я не думаю, что мне, больше других надо?
— Та-ак… — Федоров примял об нары недокуренную самокрутку, смерил Мишку презрительно-насмешливым взглядом: — Молодец, нечего сказать. Оно конешно, до войны ли теперь — разбогател, в люди вышел, жена-раскрасавица, чего еще надо? Живи да радуйся.
Кровь бросилась Мишке в голову, живо вспомнилась ему мать, сиротство, нужда в отчем доме, горькое житье в чужих людях, и лицо его зарделось жгучей краской стыда.
«Что же это я, неужто перекрасился, отстал от своих?» — терзался он мысленно, а Федоров, не замечая этого, продолжал язвительным тоном:
— На кой черт революция тебе при такой жизни! Пусть уж беднота за нее ратует, а твоя дорожка теперь прямо в дружину к Семенову.
— Чего ты мелешь! — вскипел задетый за живое Мишка, упираясь в Абрама негодующим взглядом. — Совсем уж в контру зачислил! И бабой выкорил, и богатством тестевым, а мне от него радости, как цыгану от библии: дома надсажался в работниках и тут один черт. А насчет жены, так это и вовсе тебя не касаемо.