Забайкальцы. Книга 3
Шрифт:
А через полчаса их снова связали, погнали дальше.
К вечеру арестованных пригнали в село Будюмкан [16] . Еще на подходе к нему, у ворот поскотины, им повстречалась пароконная подвода, в кошеве кроме кучера сидели двое: молодой казак в форменном полушубке и пожилой, с окладистой бородой человек в романовской черной шубе, в папахе из серой мерлушки и с насекой [17] в руке.
— Станичный атаман, — шепнул Федорову Аксенов, — знаю его, вахмистр Пичугов.
16
Будюмкан —
17
Насека — знак атаманской власти в станицах.
Тронув насекой возницу, атаман приказал ему остановиться. Старший конвоя также распорядился сделать остановку и, приложив руку к папахе, приветствовал атамана:
— Здравия желаю, господин станичный атаман!
Ответив на приветствие кивком головы, атаман спросил, не выходя из кошевы:
— Что за люди?
— Бунтовщики, господин атаман. Это те, которые восставать задумали. Ночесь мы их забрали с боем, пятерых ихних убили, а этих вот с пикетом от есаула Белоногих приказано в отдел предоставить. Тут и главарь их Федоров.
— И вы их вот таким манером гнали, связанных?
— Так точно, господин атаман, как, значить, есаул распорядились…
— И не стыдно вам? — Не дав и договорить ретивому служаке, атаман укоризненно покачал головой: — Десять молодцов вас — и восьмерых безоружных испугались, руки им связали! А еще казаками называетесь, эх вы-ы, рохли! Развяжите их сейчас же, не срамитесь перед добрыми людьми.
Приказ этот охотнее других принялся выполнять разговорчивый дед. Атаман опять тронул ямщика концом насеки:
— Езжай.
ГЛАВА XX
Арестованных федоровцев поместили на ночь в здании Будюмканской школы. Крепко спали они в эту ночь, умаявшись за день от столь тяжкого перехода. В отличие от них, не спалось на этот раз станичному атаману Пичугову. Не спалось потому, что пакет, который вручил ему старший конвоя, был адресован в Нерчинский Завод, войсковому старшине Конецкому, с которым у атамана были давние счеты еще со времен русско-японской войны. Однажды при переправе через реку Ялу сотня под командованием вахмистра Пичугова прикрывала и сопровождала обозы интендантства. Все шло хорошо, обозы переправили благополучно, потерь никаких не было. На второй день Пичугова вызвал к себе помощник дивизионного интендантства есаул Конецкий, был он очень любезен, угостил вахмистра ханшином и хорошим обедом, а затем предложил ему подписать акт о списании войскового имущества. Не искушенный в таких делах вахмистр ужаснулся, прочитав в акте, на какую крупную сумму списывалось обмундирование, продовольствие и фураж, якобы потопленные при переправе через реку. Пичугов мало того, что отказался подписать подложный акт, но и сообщил об этом своему сотенному командиру, а тот в свою очередь командиру полка. Казалось, что Конецкому не избежать больших неприятностей, но все обошлось для него благополучно, как был он, так и остался в интендантстве до конца войны, а на несговорчивого вахмистра затаил злобу. Правда, с этого времени прошло пятнадцать лет, много воды утекло за это время. Пичугов уже почти забыл о случае с Конецким, и вдруг пакет на имя этого мерзавца, да еще и с арестованными, поднявшими восстание как раз в станице, атаманом в которой он, Пичугов, давний недруг Конецкого. Было от чего призадуматься вахмистру Пичугову. Да еще неизвестно, что написал в своем донесении Белоногих, может быть, и кляуза какая-нибудь на атамана Аркиинской станицы?
Подстрекаемый тревожным любопытством, атаман вечером, когда из правления все ушли, закрылся там на крючок и при свете керосиновой лампы распечатал белоноговский пакет, прочел, что было написано. Предчувствие не обмануло атамана: в пакете кроме сопроводительной и списка арестованных было
«Что же касается местных властей, то они отнеслись к этому делу халатно, чем и воспользовались большевики. А когда вспыхнуло восстание, то даже сам станичный атаман, вахмистр Пичугов, не принимал участия в его усмирении. Если бы не мое скромное участие в этом деле, восстание перекинулось бы в другие станицы. И эти изменники казачеству — большевики — натворили бы немало бед. Смею присовокупить, — далее писал Белоногих, — свое удивление по поводу того, что таким подозрительным личностям, как вахмистр Пичугов, доверено руководство станицей. О чем и довожу до вашего сведения. Командир 3-й сотни, 5-го казачьего Забайкальского полка
есаул Белоногих».
— Каков подлец! — сердито хмурясь, проворчал атаман себе под нос. — Атаман у него подозрительная личность. Ах ты мразь, подхвосток сучий! А ведь попади эта бумажонка тому мошеннику Конецкому, и греха не оберешься. Он, мерзавец, будет радехонек расправиться с вахмистром Пичуговым, припомнит мне, сукин сын, и Ялу, да еще такое припишет, что и во сне-то не снилось. Ну врешь, сволочуга, мы тоже не пальцем деланы. — Атаман даже заулыбался от мысли, внезапно его осенившей, и, в клочья изорвав донесение есаула, он тут же накатал новое, лично от себя и совсем по другому адресу.
«Начальнику Газимур-Заводского гарнизона», — крупным, размашистым почерком начал он, далее следовало писать: «Господину войсковому старшине», но атаману не нравилось это новое обращение к начальствующим лицам, поэтому он подумал и, досадливо крякнув, написал по старой привычке:
«Их высокоблагородию капитану Шереметьеву.
Настоящим сообщаю, что в поселке Какталга, вверенной мне станицы, большевики пытались поднять восстание против существующего строя и законных властей. Но, благодаря принятым мною мерам, бунтовщики были усмирены, а зачинщики этого дела — большевики — арестованы. Все они поименованы в приложенном к сему списке и вместе с главарем их, Федоровым, направляются в ваше распоряжение.
Станичный атаман, вахмистр Пичугов».
На следующее утро арестованных погнали дальше, но уже не пешком, а на подводах. Отдохнувший за ночь Федоров чувствовал себя сегодня лучше, голова уже не болела, но, одолеваемый горькими мыслями, он по-прежнему угрюмо молчал. Лишь один раз за всю дорогу отозвался он на реплику Аксенова, когда тот сказал:
— А ведь нас не на Нерчинский Завод везут! Вправо свернули, на Урюмкан.
— Э-э, не один ли черт, — отмахнулся Абрам, — что березовым поленом по башке волка, что осиновым колом — все равно ему не жить.
— Так-то оно так, но если в Богдать повезут, там у меня сослуживцы есть, нашей руки держатся ребята. Может, увидят нас, узнают, а ну-ка поговорю с дедом.
Но старик возница оказался неразговорчивым и на все вопросы Аксенова отвечал неохотно, односложно: «Ага», «Нет», «Не знаю», «Не видел». Аксенов не унимался и, как только конвоир, ехавший сбоку саней, приотставал, снова донимал деда вопросами:
— Партии-то какой сочувствуешь?
Старик сердито покосился на говоруна, буркнул:
— Нужна мне твоя партия, как лисе капкан.
Помолчали, и Аксенов снова за то же:
— В Богдать нас везете?
— Угу.
— А потом дальше?
— Отвяжись.
— Та-ак, а у меня сослуживец в Богдати, Марков Алексей Савельич, слыхал?
— Хм, сватом мне приходится.
— Смотри-ко ты! — Аксенов придвинулся поближе, зачастил полушепотом. — Дедушка, забеги к нему, расскажи про нас: мол, большевиков везли арестованных — Федорова, Аксенова, он меня знает. Сообчи ему, пожалуйста. А уж мы тебе, если живы останемся, благодарны будем по гроб жизни. Ладно, дедушка?