Забайкальцы. Книга 3

Балябин Василий Иванович

— Ну как там у вас… дела-то? — слабым, прерывистым голосом спросил Семенихин, едва Музгин появился в комнате.

— Все в порядке, Николай Яковлевич, отошли наши в Догье и дальше, оторвались от белых. Ты-то как себя чувствуешь?

— Да ничего-о, ослаб вот малость.

— Рана-то как, опасно?

— Кость хватило. Бабка тут есть… дока, забинтовала ногу-то, а к ране травы какой-то приложила. Уверяет, что вылечит, не знаю, что будет.

«Потерял, видать, крови-то немало», — подумал Музгин, усаживаясь на скамью и с чувством глубокой жалости глядя на своего друга. Семенихин изменился, похудел за один этот день. На побелевшем, словно мелом выбеленном лице угольно

чернели густые усы и трехдневная щетина бороды. Музгин прекрасно понимал, что комиссар сильно страдает от раны, но старается скрыть это, а только морщится, стискивая зубы, чтобы не застонать, не выдать своего состояния.

— Больше всего душа болит… за неудачу нашу, — превозмогая боль, комиссар старался говорить спокойнее, но это ему плохо удавалось, голос срывался, переходил на хрип, — а тут еще одна черная… весть… камнем на душу.

— Что такое?

— Товарищей наших постреляли белые сегодня, разведчики наши сообщили…

— Где?

— Там же… в Кавыкучах… двенадцать человек — повстанцев Быркинской станицы… с Иваном Савиным во главе… На помощь к нам спешили… Ну и попали к белым… За своих приняли дружину Красноярскую… погибли все до единого. Эхма… все к одному… — Тяжело вздохнув, комиссар отвернулся к стене. — А теперь вот… работы много, выправлять надо положение, а я тут… колода никудышная.

— Не думай ты об этом, Николай Яковлевич, — с досадой в голосе возразил Музгин, — тебе теперь самое главное выздороветь. А дело что ж, не остановится, продолжать будем, раз начали.

— Со мной-то хоть связь держите. — Комиссар снова обернулся к Музгину и с такой мольбой во взгляде посмотрел на него, что тому стало не по себе.

— Будем. Мы и теперь… кабы можно было… с собой тебя.

— Ну, куда меня такого-то. А потом, здесь какое ни есть, а лечение. Вот поправлюсь немного, чтобы хоть на костылях… тогда уж.

— Правильно, Николай Яковлевич. Мы тебе и коня, и все, что потребуется, приготовим. Только поправляйся скорее. А теперь я хочу совету твоего попросить. Я вот что задумал: пусть Федоров и Аксенов с повстанцами нашими уходят подальше в тайгу и уж оттуда свяжутся с алтагачанцами, договорятся с ними, что и как. А я сегодня же махну на Унду, на прииск Шахтаму, на Казаковские промыслы и отряд там организую. Что ты на это скажешь?

— Это бы не плохо. — Семенихин легонько поправил на себе шубу, хотел, как видно, повернуться, но, потревожив раненую ногу, поморщился от боли. — Надо и в других отрядах… которые возникнут… чтобы костяк-то рабочий был. Действуй, Данилыч, только не горячись, пожалуйста, осторожен будь.

В комнату заглянул хозяин:

— Чайку желаете? Самовар старуха вскипятила.

— Спасибо, дедушка, чаю выпьем, — ответил Музгин, только теперь почувствовав, как сильно он проголодался и устал. Сказывались напряженность прошедшего дня и бессонная, суматошная ночь, клонило ко сну.

— Может, здесь почаюем вместе? — спросил он Семенихина.

Тот отрицательно покачал головой:

— Нет, не хочу, иди подкрепись. Когда ехать-то думаешь?

Музгин поднялся со скамьи, с трудом удерживаясь от зевоты, ответил:

— Сегодня же. Почаюю да прилягу часа на два. А Шишмарев пока сани раздобудет, хомут, запрягу Воронка и ходу.

На прощанье Музгин осторожно обнял раненого комиссара и трижды поцеловал его в губы. На этом и расстались они, не подозревая, что уж больше не увидятся, что и жить им осталось считанные часы и что уже на следующее утро беляки расстреляют Семенихина в Газимурском Заводе на глазах согнанных на казнь жителей села.

А через день погиб и Музгин. По дороге в станицу

Шелопугинскую повстречался он с разъездом белых дружинников, и, хотя был переодет в крестьянскую одежду, кто-то из беляков опознал красного командира, его арестовали, доставили в Шелопугино. Казнили Музгина на следующий день. Измученного, избитого на допросе, вывели его за село, свернули с трактовой дороги влево, к речке, и там, на бугре, возле одинокого куста боярышника, упал Иннокентий Данилович, сраженный залпом, лицом в чистый, выпавший ночью мягкий снежок.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Пятый месяц пошел, как в пади Алтагачан основалась лесная коммуна и военно-революционный штаб, ставший теперь повстанческим центром восточного Забайкалья. Отсюда тянулись нити заговора во многие села и станицы, рассылались воззвания и приказы Читинского подпольного комитета большевиков. Сюда же поступали и вести из разных районов Забайкалья. Но чем ближе к весне, тем тревожнее становились вести: после того как услыхали о гибели отряда революционных мадьяр на Тунгире, о неудавшемся Аркиинском восстании, о разгроме первого партизанского отряда под Кавыкучами и о гибели Музгина и Семенихина, пришло новое печальное известие: совсем недавно в пади Догоча белые окружили и уничтожили отряд верх-талачинских партизан, мало кому удалось уйти живыми из этого боя, в числе других погиб и организатор их, командир отряда Иван Кузьмич Бурдинский.

Затихли, приуныли коммунары. Не слышно стало по вечерам их песен, веселых шуток и смеха, замолкла самодельная скрипка, которую смастерил из ольховой чурки дед Матафонов, темнее осенней тучи ходил Бородин. А тут еще не вернулся вовремя ушедший вчера на разведку в село Никита Зарубин.

И всегда такой веселый брат его, Самуил, суровея лицом, хмурился, часто поглядывал на тропинку, что вела к селу, вздыхал.

— Засыпался Микита, чует мое сердце, засыпался, — ворчал он, ни к кому не обращаясь, и, выколотив о пенек докуренную трубку, снова набивал ее зеленухой, с ожесточением бил кресалом по кремню, высекая огонь.

Так и спать легли, не дождавшись Никиты. Вечером в Курунзулай выслали еще двоих разведчиков — Семиона Якимова и Василия Матафонова. Самуил тоже просился в разведку, но ему не разрешил Киргизов.

В эту ночь Самуил почти не спал, то выходил из землянки, подолгу стоял возле нее, прислушиваясь к ночным шорохам, то, возвратившись обратно, садился на лавку возле печки, набивал табаком трубку и, не замечая, что в загнетке пышет жаром груда углей, высекал огонь кресалом.

Высланные в Курунзулай разведчики не вернулись к утру, не появились они и к обеду. Забеспокоились коммунары, усилили вокруг дозоры, а те, что остались в зимовье и землянках, места себе не находили: погибли товарищи наши, что же делать-то?

Первый с этим вопросом обратился к Киргизову старик Якимов, отец ушедшего в разведку Семиона.

Киргизов хотел что-то сказать старику, но в это время у огнища, вокруг которого сидели коммунары, раздался громкий голос:

— Еде-ет! Из наших кто-то мчится!

Все повскакали со своих мест, глядя в ту сторону, куда показывал рукой коммунар в сивой папахе. Отовсюду из землянок повысыпали на двор коммунары, глаза всех прикованы к всаднику, скачущему во весь опор. Из толпы до слуха Киргизова долетают взволнованные, полные тревоги голоса: