Забайкальцы. Книга 3
Шрифт:
Остальные белогвардейцы повернули обратно. Некоторые из них, спешиваясь на ходу, залегли — используя неровности почвы, открыли по партизанам стрельбу из винтовок; большинство же бросилось наутек.
Теперь партизаны были вне опасности, они уже подбегали к лесной опушке, когда со стороны белых показалась новая лавина их конницы. Расстреляв по атакующим из пулемета последние патроны и видя, что до своих не добраться, далеко, Егор закинул пулемет за спину и бегом пустился обратно, в лесную чащу, и, не добежав, упал, — вражеская пуля хлестнула по ноге.
Уже лежа, перекручивая
Выдернув из пулемета затвор, Егор забросил его далеко в сторону, дважды выстрелил в офицера из нагана и промахнулся. Решив не сдаваться врагам живым, последнюю пулю оставил для себя и, перебросив наган в левую руку, сорвал с пояса гранату. Уже в последнюю минуту увидел, как скачущий на него скуластый харчен размахивает арканом.
— Врешь, гад! Не словишь! — со злобой выкрикнул Егор. Метнув в самую гущу всадников гранату, он вскинул руку с наганом к виску, но в тот же миг почувствовал, как ее арканом прижало к голове, больно сжало горло, затем он грудью и головой ударился об землю и потерял сознание.
Очнувшись, Егор попробовал шевельнуть правой ногой, затем левой и чуть не вскрикнул от острой, пронзившей все тело боли.
«Кость, должно быть, хватило», — подумал он, стискивая зубы, чтобы не застонать, и, открыв глаза, огляделся. Лежал он в переднем углу просторной избы на двух в ряд поставленных скамьях.
Вправо от себя, в кухонной половине избы, увидел большую русскую печь, розовую занавеску над нею, угловой шкаф с посудой, широкую скамью, где стояло ведро и покрытая белой тряпкой квашня, стол и сидящую за ним пожилую женщину. В ситцевом, полинявшем сарафане и белом платке, она, проворно работая иглой, чинила мужскую рубаху.
По солнечным полоскам на полу Егор определил, что время подходит к полудню. Оглядев себя, убедился, что раненая нога забинтована, значит, и тут нашелся добрый человек, перевязал. Затем перевел взгляд на заднюю половину избы и около двери, открытой в полутемные сени, увидел рыжебородого человека в гимнастерке с погонами, в казачьей фуражке с кокардой и с винтовкой.
«Забрали-таки живого», — тоскливо подумал Егор и при этом отчетливо вспомнил события минувшей ночи, сегодняшние бои, широкую долину, бегущих к нему на выручку партизан и размахивающего арканом харчена.
Томила жажда. Он снова взглянул на рыжебородого караульного, тот сидел на табуретке, дремал, зажав между колен винтовку.
— Слушай… станишник… — медленно, с расстановками заговорил Егор, — дай… воды.
Рыжебородый молча сонными глазами поглядел на пленника и, что-то буркнув себе под нос, отвернулся.
«Ах ты гад ползучий, — со злобой подумал про него Егор, — доброволец, наверно, дружинник… сволочь, жалко, что не попал ты мне сегодня под руку».
Закрыв глаза, попытался заснуть и снова открыл их, почувствовав прикосновение руки. Женщина в ситцевом сарафане стояла рядом и протягивала ему полный ковш квасу.
— Ишь разжалилась, —
Егор жадно припал губами к ковшу.
— Спасибо, мамаша, большое спасибо, — проговорил он и, откинувшись на изголовье, встретился с нею взглядом. Женщина быстро отвернулась, приложив конец платка к глазам.
Время перевалило за полдень, рыжебородого сменил молодой, безусый казак. По его детски наивному взгляду и по погонам, Пришитым прямо к домашней сатиновой рубахе, Егор определил, что парень этот совсем недавно от сохи, новичок. Вероятно, поэтому отнесся он к арестованному более человечно, позволил домохозяйке перебинтовать раненую ногу пленника и накормить его.
Гречневая каша с молоком и большая краюха ржаного хлеба показались Егору необыкновенно вкусными, и, наевшись, он не знал, как благодарить добросердечную женщину. После еды почувствовал себя лучше. Захотелось выяснить обстановку, поговорить с молодым, простодушным на вид охранником.
— Давно в дружине, станишник? — уже окрепшим голосом спросил он парня.
— Кто, я-то? Нет, недавно.
— Мобилизованный?
— Ага.
— Слушай, когда меня забрали, из наших убили кого или нет?
— Нет, ушли. Коня под одним свалили, а он на заводного вскочил и смылся.
— Та-ак, — повеселел Егор. — Ваших, должно быть, много тут.
— Порядочно! Сотня дружины Четырнадцатого полка, все больше нашей Красноярской станицы. Барановцев, кажись, сотня да еще две сотни этих, э-э, как их… — И, очевидно вспомнив, что разговаривать с арестованными не разрешается, переменил тон: — А ты, паря, тово, помалкивай лучше, мне разговаривать с тобой не полагается! Понятно?
— А ты, брат, герой, — невольно улыбнулся Егор. — Ну что ж, не разговаривай, а вот чем сердиться-то, дал бы закурить.
Парень хотел что-то сказать и уже сунул руку в карман за кисетом, но в это время, звякнув о порог шашкой, в избу вошел высокий черный есаул, и Егор признал в нем того самого офицера, в которого стрелял он из нагана.
— Ну как, ожил? — в упор глядя на пленника, спросил офицер.
Егор промолчал.
— Ты что, оглох?! Или отвечать не хочешь? — Офицер ногой придвинул к раненому табуретку, сел и, вынув из кармана кожаный портсигар, открыл его, протянул Егору: — Закуривай, не хочешь? Не надо. Так вот что… — Чиркнув спичкой, офицер закурил и после двух коротких затяжек продолжал: — Слушай внимательно. Это я забрал тебя в плен сегодня и запомни: кабы не я, капут бы тебе, мои ребята шутить не любят. А я, хоть и продался ты жидам и наших много поранил, не дал тебя убить.
— Зря-а, — искренне пожалел Егор. — Все равно ведь убьете, да ишо и намучаете.
— Нет, не убьем!
— Брось шутить, ваше благородие.
— А я тебе повторяю — не убьем! Если меня послушаешь.
— В том и дело, что не послушаю.
— Твоя откровенность мне нравится. Ты, видать, из казаков, большевик?
— Конешно.
— Фамилия?
— Ушаков.
— Так вот, Ушаков, слушай дальше. За твою откровенность, а главное, за храбрость, — защищался ты геройски — я решил пощадить тебя, если расскажешь мне все подробно.