Заблуждение велосипеда
Шрифт:
Они выросли и стали тетеньками, как раз теми самыми, с пискливыми голосами, в розовых кофточках, с женскими журналами в ручках с колечками и «бирюльками», добродетельными женушками и мамочками, зажирающими жизни мужей и сыновей…
Достали, блядь…
Тысячу, миллион раз блядь.
Такое красивое слово!
Да, это обычно вот так бывает. Какие-нибудь достолепные дамы или господа, но дамы — чаще:
— Это что, твой папа? Да? Это он тебя научил пьесы писать? Нет? Ой… Сколько-сколько тебе лет было? А ты сильно плакала?.. А ты, значит, тоже что-то пишешь? А… Угу… ну понятно…
И потом ждут от меня чего-либо смешного, доброго и светлого, как папины рассказы. Как «Что я люблю».
Нате! Держите!
…
ЧТО
(рассказ)
Кроме стариков, женщин, детей и насекомых я ненавижу вообще все, что говорит пискливыми голосами, не понимает с первого раза, лезет, донимает и мешает жить. Депутатов, гаишников… Учительниц (за единичными исключениями) ненавижу люто!
Ненавижу слова «ты должна». Вот сразу так и хочется двинуть тяжелым предметом по губам говорящего. Слова «надо потерпеть» и «прости» я тоже ненавижу, потому что «прости» говорят обычно в конце, после, когда тебя уже продали за три копейки, подставили, «прокидали», и вот теперь надо, чтобы ты еще и простила. «Надо потерпеть» ненавижу, потому что ведь всем известно, что жизнь дается человеку один раз, и ее надо прожить, а не протерпеть.
Слова «отнюдь», «смуглый» и «отпрыск» ненавижу просто, потому что они противные. Но слова «модно», «стильно» и «культово» ненавижу еще пуще.
Ненавижу, когда говорят «я тебя так люблю» или даже «ну ты же знаешь, как я тебя люблю». Потому что на самом деле это значит, что прежде чем продать тебя за бесценок, этот самый «любитель» будет три — тире — пять секунд испытывать что-то вроде легкой неловкости.
Ненавижу ездить в метро, там воняет, все кругом заразное и все ужасно выглядят.
Ненавижу нести тяжелое и мыть посуду. Какое счастье, что мне уже не приходится этого делать!
Ненавижу молоко и манную кашу, особенно с комками. Но пьесы Чехова и романы Достоевского ненавижу еще больше, ведь молоко и кашу можно выбросить, выплюнуть, а великая литература никак не выплевывается из головы.
Автомобильные пробки, анекдоты про жену и тещу, попсу во всех видах.
Ненавижу лесть. Ненавижу, когда мне не верят. Дождь со снегом. Когда мучают животных. Я за это убить могу, потому что животных я как раз наоборот очень люблю. Когда на «зебре» пропускаешь пешеходов, а какие-нибудь сумасшедшие пенсы машут палками или даже стучат по капоту. За это я тоже могу убить, легко, потому что машина — тоже животное, мое любимое существо, которое так помогает. Домик на колесиках. И ей тоже больно.
Ненавижу слово «хозяюшка». Или «ну ты же мать». Что-нибудь пришивать. Читать то, что мне неинтересно. Верите ли, ни одного романа Пелевина не смогла одолеть. Ну неинтересно, хоть лопни со скуки! А с какого перепугу мне читать то, что неинтересно? Все экзамены я уже сдала. Читать только потому, что это «модно»? Ни за что!
Вообще, всякую вынужденность ненавижу.
Одежду с люрексом. Шутки Петросяна и прочую КВНщину.
Вроде все?
А казалось, что гораздо больше.
Вообще-то, я много чего ненавижу!
(Вот это может многим не понравиться, этот список, перечень.)
Какое счастье, что я не имею намерения никому понравиться. Это просто не входит в мои планы. Что там скажет очередная «княгиня Марья Алексевна» — не имеет никакого значения.
« Монопенисно», как культурно говорит мой друг Стасик Сабецкий из Дюссельдорфа. Неужели я дожила до тех лет, когда можно об этом не заботиться?
Какое счастье!
Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже.
Раньше еще были люди, в основном мужчины-военные, которые путали моего папу с другим Драгунским, генералом-танкистом, дважды героем Советского Союза. Этот генерал,
Он был на крокодила лицом похож, Давид Абрамович, он же Дима.
Когда однажды мы были в гостях у генерала, меня поразил до зеркального блеска надраенный (какими-нибудь денщиками?) паркет и то, что вся выпивка, все бутылки были в форме пушек, танков, ружей и пулеметов.
Интересно, а если бы я увлекалась танками? Уважают ли династии танкистов?
Хорошо еще, что мой сын не будет писателем. Он и читатель-то никакой, а это хороший признак. У меня как все начиналось — читала много, вот и результат.
Нет, пока династия продолжаться не будет. И хорошо. А то бы совсем задразнили.
Мой сын любит барабаны и мотоциклы, он прекрасно освоил Округу, не один велосипед износил по ее шершавым дорогам, он здешний, местный, наш и знает, что после чая в саду надо оставить несколько крошек на столе — привидению Литвина-Седого этого вполне хватит.
«Надо ли вспоминать?» — спрашивал в своем романе наш хмурый сосед Юрий Трифонов. Это он когда еще спрашивал, а уж теперь-то!..
Если вспоминать, то что-нибудь желтое, жареное, интересное уважаемой публике.
Да что у вас за семья такая, в самом деле?
Где инцест? Где пьяный мордобой?
Бери метлу побольше и выноси сор из избы.
Быстро!
Показывай скелет в шкафу!
Извините, у меня только череп, и то на буфете.
Ничего скандального или неприличного у нас дома не происходило.
Эту историю, эту книжку я пишу «на коленках», в самолетах, на репетициях, в перерывах между спектаклями, в кафе, в чужих городах (настоящей сироте положено скитаться), на деревянном лежаке у моря, во время обсуждения пьесы, украдкой…
Вот что они там орут? «Фашизм, фашизм…» Это они мою пьесу «Пробка» обсуждают. Простая и трогательная история. Девушка всю жизнь копила на машину. Купила в кредит. В пробке пьяный пенсионер-пешеход разбил тростью лобовое стекло. Девушка засунула трость ему в анальное отверстие, отчего он скончался. От пожизненного заключения девушку спас известный адвокат, продвигающий закон о стерилизации людей по социальным показаниям.
Патриотичнейшая, человечнейшая история. Я вообще специалист по красоте и нежности. Но в данном случае — автор остросоциального высказывания. Мне за эту пьесу даже премию дали.
Чего они орут?
Да пусть орут, это же хоть какие-то эмоции, потому что если зрители не чувствуют в театре ничего — ни восторга, ни ужаса и гнева — то это уже не театр, это какое-то организованное платное скучание на триста — тире — пятьсот персон. Непонятно тогда, зачем встретились зрители и актеры.
Пусть они орут, а я пока историю про речку писать буду.
Потому что все-таки надо, ведь речка ждет.
И хочется.
Хочется попробовать успеть объяснить…
(Безличное предложение с составным глагольным сказуемым.)
А когда я напишу эту историю и брошу флэшку в речку — вот, обещание выполнено, читай, речка, тут про тебя написано, — когда допишу, Округа изменится окончательно и непоправимо, речка умрет «насовсем», станет вонючим оврагом, вместо моего дома будет платная скоростная трасса в братскую Беларусь или просто спортплощадка наших армянских соседей, наступит полный «досвидос», и надо будет уйти отсюда, уйти тихо-тихо, но перед уходом останется только разобраться с лесом, покончить с ним, омрачить, осквернить, отяготить лес, так чтобы никто туда и носа не казал, ведь там случилось такое…
Такое…
И прокуренный следователь с худым и нервным лицом будет недоумевать — что же это за убийца такой? Что за неумеха? Ну, кто так убивает? Только безручь какая-то, из тех, что в детстве не умели пеленать пупсов и плести веночки из одуванчиков…
Ночь.
Протяжно гудит затерявшийся в небе самолет. Гудит все тем же самым голосом, как тогда, как раньше, как будто это тот же самолет, над тем же домом с теми же людьми…
На дачах спят.
Таджикам снятся велосипеды.