Шрифт:
28
“Равновесие химии тела и психики – это и есть счастье”
– Если сейчас выбросишь 6 на кубике, достигнешь космического сознания. Но если забудешь о необходимости действовать и выполнять свою дхарму, захлебнувшись в ощущениях счастья, то снова проскочишь эту клетку, – объясняет Актриса.
– Но я так и не поняла, в чем моя дхарма, – возражаю я, смотря на поле Игры, в которую мы играем.
В центре поля в позе лотоса
И все поле населено змеями и стрелами.
– На предыдущих клетках тебе показали, что ты свернула со своего пути
– Знаешь, я бы взяла перерыв
Актриса возвращает мне мое помолвочное кольцо, которое служило символом в игре.
В этот момент я просыпаюсь.
На меня смотрит статуэтка Белой Тары. Смотрит всеми своими глазами.
Семиглазая…
***
Мое первое воспоминание. Дайте подумать.
Вообще-то я не должна этого помнить. И меня даже почти убедили в том, что это был сон. Почти.
Мне еще нет и года. Я не умею ходить, только ползаю.
Ползу по ворсистому ковру какое-то время, а потом неожиданно оказываюсь на холодном линолеуме.
Из глубины темной в любое время дня прихожей какое-то невидимое нечто вдруг хватает меня за ногу и тащит к себе. Пытаюсь вырваться, но, видимо, делаю это так нелепо, что две женщины на кухне смеются, глядя на меня. Вырываюсь и ползу к ним, на свет.
Смотрите-ка, одна из них та, что часто прижимает меня к себе, а вторая маленькая и хрупкая, все время крутится где-то рядом.
Потом я узнаю, что первую зовут мама, а вторую Настя, и это моя старшая сестра.
Мне 3, и я умею говорить. И мне все время хочется, чтобы мама говорила мне, как сильно она меня любит и просила прощенья.
– Паси пасенья! – важно восклицаю я, вырываясь из ее рук. И она смиренно улыбается и извиняется.
А мне одного раза мало.
И она снова извиняется.
Такая у нас игра.
***
Я сижу на руках у какого-то дяди. У него изо рта невкусно и резко пахнет. Я не знаю его, но мне не страшно: к маме в гости часто приходят какие-то шумные люди, они всегда пьют что-то из стаканов причудливой формы, но мне не дают. Мама говорит, что это для взрослых. В этот раз мама как-то по-особенному взволнована. Она подскакивает с кресла, ее лицо краснеет и глаза становятся мокрыми. И, прежде чем я успею до нее дотянуться, чтобы схватить и никуда не отпускать, она выбегает из комнаты. Дядя держит меня своими большими крепкими руками и приговаривает: – Тихо, тихо, тихо…
Потом грохот и чьи-то крики.
Я хочу к маме.
А потом все как во сне.
Маму вынимают из петли, в которую она зачем-то засунула свою голову. Хлопают по щекам, и она открывает глаза.
***
…Мне около четырех.
Меня потихоньку подталкивают в центр. Нахожу там бабушку, сидящую на стуле, и залезаю ей на руки. Ее лицо бледное и осунувшееся, а на голове платок. Она надевает платок и мне и спрашивает: “Хочешь посмотреть на маму?”
Конечно, хочу. Она показывает пальцем на большую темную коробку, похожую на кровать и подталкивает меня к ней. Так вот куда они все смотрят…
Голоса вокруг стихают.
Я подкрадываюсь к коробке, осторожно заглядываю в нее и вижу чье-то лицо. То, что, наверное, когда-то было лицом. А теперь лежит тут с покрытыми пудрой и вуалью синими опухшими глазами.
Вуаль как сетка, чтобы лицо, которое словно собирали заново, снова не распалась на части.
Всматриваюсь внимательнее, и вдруг пронзает ошеломительным узнаванием:
– Мама?!
"Прости меня," – шептали вот эти самые губы снова и снова ещё вчера.
Вспышка, а потом я рассматриваю и черно-белую фотографию с маминых похорон, где я заплаканная и напуганная сижу на руках у бабушки.
18
Я живу на подоконнике.
На подоконнике своей большой и темной в любое время суток, комнате.
Здесь у меня есть все, даже холодильник.
Выходить приходится только в магазин или туалет.
В моем холодильнике ничего нет, кроме банки с бабушкиным вареньем.
И эта банка будто подчеркивает мое одиночество.
А еще его подчеркивают сотни бычков в горшках с цветами.
Мое московское первое лето сходит на нет.
Плавится жарким асфальтом под ногами.
Уносится вдаль проезжающими мимо остановки автобусами. На которой я сижу в ожидании… чего-то или кого-то, кто спасет меня от одиночества.
Тот мальчик из Института журналистики и литературного творчества.
Я часто думаю о нем и представляю, как мы целуемся.
А он ведь просто помог мне с вступительными. Я такая влюбчивая. Влюбиться бы еще в этот чужой город. И стать в нем своей.
***
– Кач-кач.
Папа улыбается. Темнота двора и желтый теплый свет из окна первого этажа, где за неприкрытыми розовыми занавесками готовит ужин бабушка. Папа смеется, то приближаясь, то отдаляясь с каждым взмахом руки, которая держит цепь моей качели. В папе есть что-то такое особенное, чего я не испытываю ни с кем рядом, кроме него. Как будто какой-то у нас есть секрет, как будто мы можем читать мысли друг друга и как будто мир такой безопасный, когда рядом со мной он…