Забрать любовь
Шрифт:
— Я не обижаюсь на тебя за то, что уехала, — говорит мама. — Я знаю, что ты вернешься.
— Откуда ты это знаешь? — угрюмо бормочу я.
Мне не нравится то, что она видит меня насквозь.
— Я должна в это верить, чтобы окончательно не пасть духом, — отвечает она.
Я впиваюсь пальцами в толстый подлокотник кресла.
— Может, я попусту трачу здесь свое время, — говорю я. — Может, надо все бросить и вернуться?
Как было бы легко находиться там, где меня любят и хотят видеть… где угодно, только не здесь.
— А ты знаешь, что твоим первым словом было не «мама» и не «папа», а «пока»? — спрашивает она.
Она права. Я ничего не достигну, если только и буду делать, что куда-то бежать. Я откидываюсь на спинку кресла и, закрыв глаза, представляю себе ручей, через который перемахнула верхом на Донеголе, и кружева облаков в синем небе над головой.
— Расскажи, как ты живешь без меня, — прошу я и слушаю, как мама рассказывает об Авроре и Жан-Клоде, о выгоревшей на солнце краске на облупившихся стенах конюшни, о быстро наступающей осени. Очень скоро я перестаю вслушиваться в смысл ее слов. Я просто купаюсь в звуках ее голоса.
И тут она говорит:
— Ты уже знаешь, что я позвонила твоему отцу?
После возвращения в Бостон я еще не разговаривала с отцом, поэтому не могла этого знать. Я уверена, что ослышалась.
— Чтоты сделала? — переспрашиваю я.
— Позвонила твоему отцу. Мы очень хорошо поговорили. Я ни за что бы на это не отважилась, но твой приезд придал мне смелости. Точнее, твой отъезд. — В трубке воцаряется тишина. — Кто знает, — спустя несколько секунд шепчет она, — быть может, мы с ним еще встретимся.
В окружившей меня темноте столы и кресла приняли странные очертания. Они затаились и тоже чего-то ждут. Мне зябко. У меня в душе зарождается надежда. Быть может, спустя двадцать лет мы с мамой сможем помочь друг другу. У нас, конечно, все не так, как у других матерей и дочерей. Мы не станем обсуждать моих одноклассников или дождливым воскресным вечером заплетать мне французские косички. Маме уже никогда не исцелить ласковым поцелуем моих синяков и ссадин. Того, что ушло, не вернуть. Но мы можем радовать и удивлять друг друга, а это лучше, чем ничего.
Внезапно меня охватывает непоколебимая вера в то, что, если мне удастся продержаться, я заставлю Николаса понять и простить меня. Это всего лишь вопрос времени, а его у меня предостаточно.
— Я теперь работаю волонтером в больнице, — с гордостью сообщаю я маме. — Я всегда нахожусь там, где Николас, а это ближе, чем его собственная тень.
Мама молчит, обдумывая мои слова.
— Случаются и более странные вещи, — наконец отвечает она.
Макс просыпается с криком, поджав колени к груди. Когда я начинаю гладить ему животик, он кричит еще громче. Возможно, ему хочется отрыгнуть, предполагаю я, но, судя
— Что случилось? — спрашивает Астрид, заглядывая в дверь.
— Я не знаю, — говорю я и, к моему удивлению, эти слова не ввергают меня в панику. Я почему-то уверена, что все уладится. — Возможно, у него просто пучит животик.
Макс напрягается, и его личико краснеет. Он всегда так делает, когда ему хочется облегчиться.
— Ага, — улыбаюсь я, — ты решил преподнести мне подарок?
Я выжидаю, пока, судя по его лицу, он перестает дуться, а затем снимаю с него штанишки и меняю подгузник. Но в нем ничего нет. То есть вообще ничего.
— Ты меня обманул, — укоризненно говорю я, и он улыбается.
Я снова надеваю на Макса подгузник и усаживаю его на пол, где он тут же тянется к игрушкам. Время от времени он дуется и краснеет. Похоже, у него запор.
— Позавтракаем черносливом? — предлагаю я. — Это тебе поможет.
Несколько минут Макс тихонько возится с игрушками, но потом я замечаю, что на самом деле он не обращает на них внимания. Он безразлично смотрит куда-то вдаль. Его глаза потускнели, и в них уже не светится неуемное любопытство. Он слегка покачивается, и мне кажется, что он вот-вот упадет. Озабоченно нахмурясь, я щекочу ему животик и ожидаю привычного отклика, который наступает на секунду или две позже обычного.
«Он сам на себя не похож», — думаю я, хотя мне не удается понять, что с ним. Я решаю, что за ним надо понаблюдать. Я ласково поглаживаю его ручки и ощущаю взволнованный трепет где-то в груди. «Я знаю своего сына, — радостно говорю я себе. — Я его настолько хорошо знаю, что способна заметить малейшие изменения в его поведении».
— Прости, что я так долго не звонила, — говорю я отцу. — У меня тут сплошная неразбериха. Совсем замоталась.
— Ты была моей целых тринадцать лет, девочка, — смеется отец. — Думаю, твоя мама заслужила три месяца.
Я отсылала отцу открытки из Северной Каролины. Так же, как и Максу. Я рассказывала ему о Донеголе, о волнующихся полях ржи. Я рассказывала ему обо всем, что можно было уместить на открытке размером три с половиной на пять с половиной дюймов, не упоминая при этом маму.
— Я слышал, что ты спишь с врагом, — говорит отец, и я вздрагиваю, решив, что он имеет в виду Николаса.
Мне хватает секунды, чтобы сообразить, что на самом деле он намекает на Прескоттов.
Я смотрю на яйцо Фаберже на каминной полке, на карабин времен гражданской войны над камином.
— Нужда сведет человека с кем угодно, — пожав плечами, откликаюсь я.
Я обматываю телефонный шнур вокруг щиколоток, пытаясь нащупать безопасную тему для разговора. Сказать хочется так много, что я молчу.