Заброшенный полигон

Николаев Геннадий Философович

Комнатка была маленькая, бывшая кладовка, с крохотным оконцем, про­пускавшим мало света, с бревенчатыми стенами, исколотыми, изрезанными ножами. В изголовье у бабки, на табуретке, прислоненная к стене, темнела икон­ка с неразличимым ликом. Массивный крест с распятым Христом висел сбоку на стене над кроватью. Девушка стояла между табуреткой и стеной, почти в самом углу у оконца. Троим тут было бы, пожалуй, не поместиться, и Олег остался за занавеской.

Николай поглядывал на бабку, но краем глаза видел и девушку. Она была совсем рядом, освещенная мерклым светом оконца, невысокая, тоненькая. Вдруг ему показалось, будто губы ее тронула улыбка. Он чуть-чуть

подался вперед, стараясь заглянуть девушке в лицо,— она тоже чуть-чуть, ровно на столько же отвернула голову. Он еще чуть наклонился вперед — девушка еще больше отвер­нула лицо и наконец прыснула от смеха. Николай дернул ее за косу, тяжело висевшую на плече. Неторопливым поворотом головы она перекинула косу на другое плечо, потупившись, еще глубже вжалась в угол. Николай перевел взгляд на бабку — она глядела насмешливым чертом, как смотрела раньше, когда была помоложе.

— Ну...— протянула она выжидающе.

— Здравствуй, бабаня,— сказал Николай.— Вот и я.

— Вижу, вижу,— вздохнула старуха.— Жиган ты мой... Мать-то уж все глаза повыплакала. Ну, бог с тобой, внучек. Нонче сами все грамотные, отца- матерь не слушают, своим умом маются. Може, лучше, а може, и нет. Стара стала, путаная. В самой себе порой так заплутаешь, кому сказать, не поверят. Дай-кось лоб-то перекрещу. Не для тебя, для себя,— добавила сварливо.

– Николай склонился к старухе, прижался щекой к ее щеке, вдохнул запах ладана, табака, нафталина. Бабка прижала его голову, поворошила на затылке волосы, поцеловала в лоб и, быстро перекрестив мелким крестом, оттолкнула.

— Нонче и нас так благословляют. В церкву ездили, отец Павел уж так торопился, уж так торопился, готов всех скопом, артельно. И смех и грех. Отец Павел, а моложе тебя. Глаза красные, и вином разит. Оте-ец,— удрученно-на­смешливо протянула она и повторила: — Оте-ец... Не-ет, чё-то деется с народом, на клин сошел, совсем на клин. Пьют, гуляют, ни бога, ни черта не боятся. Рань­ше хоть преисподней страшились, мук адовых, а нонче? Самая страшная кара — бутылку эту проклятущую не дадут. В разуме, в ясности не хотят жить. В тумане, в парах угарных привычней. Ты-то как? Ребеночек у тебя? Как его? Забыла,— без всякого перехода спросила она.

— Димка,— сказал Николай.

— Димитрий,— задумчиво повторила бабка и, пожевав синими стручками губ, продолжила: — По нашей-то, по Непомнящих, линии Димитрия не помина­ли...— Она задумалась, приложив гнутый палец ко рту. И вдруг, вспомнив о чем- то, спохватилась, уперлась руками, закарабкалась спиной на подушки, при­поднялась и, глядя на Николая широко открытыми глазами, спросила: — Тебе отец сказывал про вашу линию? Отчего Непомнящие, сказывал?

— Говорил когда-то, но...

— Но...— досадливо протянула она.— Эх вы, пеструнки... А у него ить бумаги хранятся, в сундуке. Ты спроси. Пусть вынет, покажет. Непомнящие вы, это ж не просто так. Тамо-ка тайна, загадка загадана. Почему Непомнящие? И почему в Сибири очутились. Корни-то из Псковской губернии — точно. Это моя свекруха, Пелагея Никитична, сказывала. Будто бы отец деда Егора только перед самой смертью, это когда его изловили и в сарай заперли, покаялся бабке своей и фамилью вроде бы назвал, но велел тут же и забыть, никому ни-ни. Бо­ялся. А понять можно. Грех какой-то носил, до смертного часа нес, молчал, а перед ей, перед безносой, сробел, облегчил душу-то...

Старуха устало прикрыла глаза, помолчала.

— А ты никогда прежде не говорила об этом,— сказал Николай бабке и взглянул на девушку.

— А какой

прок-то говорить было, когда ты этаким варравой рос. Кто ж с тобой сладить-то мог? Говорить...— досадливо пропела старуха.— Разве ж слова доходили? Кнутом тебя стегали — и то без толку.

— Ну, почему же? — рассмеялся Николай, обращая смех и взгляд к де­вушке.— Почему без толку? Кончил институт, получил диплом, заканчиваю аспирантуру. Вот буду тут у нас проводить важные научные эксперименты. Причем приехал на собственном автомобиле. Так что...

— Автомобиль, сперименты эти твои, дипломы — это вроде шкурки, вроде одежки. А под ей что? Тельце-то каково? То же? Или иное выросло? Замену сделал?

— Ты, бабаня, что мелешь-то? — для виду рассердился он.— Варравой обзываешь, про тельце какое-то несешь. Ты что, считаешь, что человек не меня­ется в своей сути?

Старуха тоненько хихикнула, личико ее сморщилось, глазки сощурились, нос вдруг вырос этаким морщинистым бугром .с двумя бородавками справа — возле ноздри и в приглазье. Смешок этот тотчас и оборвался.

— Обидеть легко, забыть трудно,— загадочно сказала старуха, прищурива­ясь.— Вон, Катюшка,— кивнула она на девушку,— давно ль бегала голопузенька, а смотри-ка, уже барышня, школу кончат. Тоже, поди, в город нацелилась?

Катя спокойно, даже как-то величаво склонила голову набок, пожала плеча­ми, улыбнулась. Не ответила и не отмолчалась.

— А ты не езжай,— попросила старуха,— тут останься, в родном гнезде. Ага. Вот и праздник будет для всех нас, кто тутошний. Праздники человека радуют, праздники и губят. А ты будешь за светлый праздничек. Такая душенька-голубонька наша Катя...— Голос у старухи вдруг подсел, она захватала круглым ртом воздух, в одышке, в немом плаче, потерла скрюченными кулачками по­красневшие глаза. — Вот с Олеженькой вместях и пошли бы ручка об ручку. Вы ж оба такие голубочки, такие ягненочки, бог вас охрани и сбереги.

— Ну, бабушка! — воскликнул Олег. Голос его сорвался почти на дискант. Он резко задернул перед собой занавески, отгородившись от комнатушки, от бабки — от всех, кто там находился.

Катя тоже смутилась от бабкиных слов, но старалась не подавать виду,— отвернувшись от Николая к окошку, теребила косу, поправляла, подтягивала на кончике алую ленту. Бабка следила за ней и за Николаем жадными глазами — все подмечала, все помнила старая...

— А ты, бабаня, смотрю, совсем не изменилась,— сказал Николай добро­душно.

— А чё мне меняться-то? Это вы меняетесь без перемены, а я — какая уж есть, такой и помирать буду. Какая уж есть, такой и помру,— повторила она с мучительной сладостью в голосе. Она прикрыла глаза, приподняла и уронила руку.— Бог с вами. Ступайте. Утопалась нонче. Мамку съезди навести. Хворая она.

— Обязательно, бабаня, съезжу,— пообещал Николай и боком вышел из комнатки.

Он подумал, что и внешне бабка ничуть не переменилась за этот год: все такая же сухая, черная, с редкими, но еще своими жующими зубами, с хорошей па­мятью и прежними странностями.

Олег стоял у окна, нервно обхватив себя за локти.

— Да брось ты,— засмеялся Николай и выразительно покрутил возле виска, кивнув в сторону бабки.

За окном раздалось негромкое мычание, залаял Шарик, заскрипела калитка, и в кухонное окно вдвинулась коровья морда.

— Зорька пришла,— сказал Олег.

Из сеней, цокая коготками по полу, в бабкину комнатушку пробежал с озабо­ченностью на морде Шарик. Из-за занавески вышла Катя, посмотрела на Нико­лая, сказала:

— Пойду Зорьку подою.