Забулдыжная жизнь
Шрифт:
– Фрол, готовься в дорогу! – Куприянов, похлопал мужика по спине и тут же отряхнул руки. – Когда сможем выехать?
– Да хоть сейчас, Лазарь Васильевич! Запрягу и поедем!
– Давай, родной, я покуда переоденусь.
Возле сарая крутился Спиридон. Заметив его, барин крикнул:
– Собак покорми, и выгулять не забудь, прощелыга!
В дороге Куприянов разомлел и задремал. Очнулся он, когда бричка подъехала к усадьбе Веребова. Навстречу выбежала Глаша. Наряженная, как городская барыня, она мило улыбалась.
У Куприянова от досады защемило сердце.
– День добрый, Лазарь Васильевич!
Девка
– Глаша, беги, доложи, что гости прибыли!
Куприянову ужасно захотелось прижать бывшую горничную к себе. Вспомнились бурные ночи, проведенные с ней. Он стал задыхаться и ловить ртом воздух.
– Они уже знают. Да вон сами идут! – Глаша кивком указала на Веребова, торопливой походкой приближающегося к бричке.
– Здравствуй, друг любезный! Давненько не баловал визитами, или я чем-то не угодил? – Веребов обнял приятеля. – Экий ты стал тучный, и не обхватишь! Ну, пойдем, пойдем…
Облобызавшись, помещики направились к дому.
– От депрессии все! – оправдывался Куприянов, тяжело шагая. – Нервы совсем расшатались, и воздуха не хватает.
Он громко засопел. Веребов окинул приятеля с ног до головы. Сам собой напросился неутешительный вывод.
– Сдается мне, водянка у тебя! Лекаря надо вызвать из города.
Лазарь Васильевич вяло отмахнулся и поднялся на крыльцо.
– Ну их… Коновалы! Будут, как девку, щупать да кровь пускать! Ты человек грамотный, может, знаешь какой рецепт?
Веребов распорядился накрывать на стол. Пока прислуга хлопотала с сервировкой, он лукаво подмигнул Глаше.
– А ты солнцем лечиться пробовал?
– Как это? – удивился Куприянов.
– Так это, брат, дело немудреное! Воду надобно из организма выгнать, и все дела! А чтоб она быстрее испарилась, вымажься коровьим навозом! Ты нос не вороти. Слушай, что говорю! Солнце сильнее припекает темную поверхность. Значит, тело, покрытое навозом, будет нагреваться шибче. Навоз станет подсыхать и вытягивать из тебя влагу. Я думаю, что после двух-трех процедур ты почувствуешь себя лучше. Правда, Глаша?
– Ваша правда, Николай Никанорович!
Девушка прильнула к барину. Проявления такой нежности задело самолюбие Куприянова. Он отказался от обеда.
– Дела у меня! Совсем из головы вылетело.
Лазарь Васильевич вернулся в поместье и приказал Марфе притащить к пруду бадью свежего коровьего навоза. Странный каприз хозяина вызвал среди дворни пересуды. Нелепые догадки доходили до абсурда.
– Есть он его будет! – утверждала щербатая баба. – Господа это диетой называют. А к пруду приказал отнести, для того чтобы аппетит на свежем воздухе нагулять! Не в дом же дерьмо тащить!
– Ерунду мелешь! – отмахивалась другая. – Барин в бадью ноги сунет. Старики уверяют, от болей в суставах помогает!
– Снова у хозяина депрессия! – гнула свою линию Марфа. – Изгонять станет по заграничной методе!
Глаша трясла барина за плечо.
– Просыпайтесь, Николай Никанорович! Беда!
Веребов сел на кровати и стал тереть кулаками сонные глаза.
– Какая еда? Что такое? – Он еще пребывал в видениях.
– Как вы и посоветовали, Лазарь Васильевич вымазался навозом и отдыхал у пруда. Спиридон, бывший его камердинер, выгнал туда собак, – затараторила девка, –
– Боже мой! – Веребов окончательно проснулся и никак не мог сообразить, что теперь делать. – Прикажи седлать вороного!
Торопливо одеваясь, он во всем винил себя: «Разве мог я предположить, что глупая шутка обернется трагедией?» – Веребов сел на кровать и безвольно свесил руки. Гнетущее состояние для него было новым и пугающим. От причастности к смерти друга становилось дурно. Не глядя на Глашу, он поднялся и покинул усадьбу.
Закрытый гроб находился в гостиной, рядом с ним толпились помещики и обсуждали, какая прихоть заставила Куприянова валяться у пруда в непотребном виде. Веребов молча слушал всякие предположения. Совесть терзала его, не позволяла вступать в беседу. Чуть в стороне плакала и сморкалась экономка. Священник с бородой до бровей бубнил молитвы и, кажется, не обращал на разговоры внимания. В какой-то момент он прекратил чтение и с укором обратился к присутствующим:
– Господа, давайте помолчим – с человеком прощаемся!
Как только на могиле установили крест, Николай Никанорович, не дожидаясь поминок, уехал к себе.
Странная история
Предисловие
По пустынным улицам города, осторожно, боясь поскользнуться, гулял Савва Борисович Рогозин. Снег еще не растаял, но просел и выглядел болезненно-серым. Весна крепко схватила умирающую зиму за горло. Капель барабанила по мостовой: «Потерпите, господа! Скоро все будет в ажуре!»
Рогозин поправил на голове «пирожок» из бобра и остановился возле афишной тумбы. Его внимание привлек рекламный плакат, наклеенный поверх бумажных обрывков. «Большой театр световых картин «Пикадилли» показывает беспрерывно и монопольно фильм «Бездна женской души». Снимать верхнее платье необязательно» – откормленными буквами гласила надпись. Рогозин внимательно изучил картинку с барышней, бесстыже прильнувшей к господину с квадратными усиками, и невольно стал искать сходство между собой и изображенным ловеласом. Кроме усиков ничего общего он не обнаружил. Савва Борисович кино не любил, принимал за дьявольскую забаву, но избыток времени и скука подтолкнули его к кинотеатру напротив Аничковского дворца.
Отдав целковый, Рогозин занял свободное место и распахнул пальто. Суета в зале постепенно сошла на нет, электрические лампы по периметру потолка медленно угасли. По натянутому холсту запрыгали черные зигзаги, точки; бодро зазвучало фортепьяно, и на экране началось представление. Менялись персонажи, костюмы, обстановка. Какое-то время Рогозин морщил лоб, напускал на себя таинственную гримасу некой скрытой причастности к происходящему, потом зевнул и, кажется, задремал.
Все очарование сюжета заключалось в его пошлости и примитивизме. «Господи, боже ты мой, – думал разбуженный хохотом Савва Борисович, – как такое можно показывать?» Кинематограф держался другого мнения, и это несколько удручало Рогозина. Зал тоже не разделял его взглядов. Зрители улюлюкали, свистели, шуршали конфетными обертками. Гражданка сзади не сдерживала эмоций: «Что творят, шельмы! Что творят!..» – вскрикивала она и впивалась в плечо Рогозина острыми, как гвозди, пальцами.