Забытая Чечня: страницы из военных блокнотов
Шрифт:
— Это исключено.
— Он не хотел всего этого?
— Нет… Он очень хотел мира.
— А как вы думаете, после событий в Дагестане Масхадов пытался объяснить Москве, Кремлю, что нападение на Дагестан — не спланированная им акция, а бандитская самодеятельность Басаева и Хаттаба? Может, хотя бы это помогло остановить большую войну!
— Конечно, я думаю, оставались шансы для мира, но для этого нужна была политическая воля обеих сторон. Но… Мы всегда должны помнить, что после распада Советского Союза в Чечне больше не было государственных структур. Грозный был русским городом. Исход оттуда почти
— Плюс — молодежь, выросшая в годы войны…
— Естественно.
— То есть, если бы Масхадов тогда, в 1999-м, даже захотел остановить Хаттаба и Басаева, он ничего не смог бы сделать?
— Не знаю… Не могу сказать… Но я на сто процентов уверен, что Масхадов или Макашев, то есть люди, сделавшие карьеру в советских структурах, лучше знают, как жить с Россией. Но и сами представьте, во время войны Масхадову отдавать приказы куда труднее, чем во время мира.
Я спросил Тима Гульдемана, какие у него остались впечатления о двух политиках, чьи имена у всех на устах.
С Борисом Березовским он проговорил однажды час или два: «Он все время спрашивал… Вопрос, еще вопрос… И это мне понравилось, что он стремится узнать: и кто этот? и что этот? и что делает тот или другой? Он тогда был чиновником федерального правительства, и я с удовольствием отвечал на все его вопросы».
— Виделись ли вы с Кадыровым?
— Однажды, мельком… Мне его представил Масхадов как муфтия… Я начал с ним говорить по-арабски, но, к моему удивлению, он не понял ни одного слова…
— А муфтий должен знать арабский язык? — по своей неграмотности, удивился я.
— Да, если он муфтий…
Вот такой был наш разговор с послом Тимом Гульдеманом в самом конце августа, на берегу Женевского озера, откуда открывался потрясающий вид: занесенные снегом вершины, заросшие густым лесом предгорья, ущелья и долины.
Все, как там…
Только у гор другие имена.
…И — несколько дополнений к этому разговору.
Беседовали мы в двух шагах от «Горного дома», в единственном ресторанчике на двадцать столиков, откуда открывался тот альпийско-чеченский вид, который я, как умел, описал.
Не знаю (первый раз был в Швейцарских Альпах), в этих ли краях был наш Суворов, но с этими местами связано в России очень многое.
Внизу, под горой, на самом берегу Женевского озера, в городке Монтре, жил Стравинский и похоронен Набоков. Эти места описывал Чехов в своей «Даме с собачкой» (и сейчас здесь очень любят русских: самые дорогие номера в отелях считаются те, окна которых выходят на берег озера: в них живут главным образом русские и арабы). Меня немало удивило, что, оказывается, у местных жителей из поколения в поколение передается имя Ленина: «О, Ленин? Это хулиган!». Чуть подумав, я согласился с этим определением, но тут же выяснилось, что добродушные швейцарцы вкладывают в эту нашу 206-ю статью совсем другой смысл. Как гласят предания, когда Ленин бывал в этих местах и катался на лодке,
Теперь о самом «Горном доме».
Он на самом деле находится на горе. Его — то ли замок, то ли крепость — видно отовсюду из Монтре. Туда взбирается маленький поезд из двух вагонов с улыбающимся дедушкой-машинистом.
Когда мне объяснили, что это за дом, я понял, почему он стоит на горе, возвышающейся над этим краем Женевского озера.
В начале прошлого, двадцатого века его строили как дорогой отель. В книге постояльцев того времени — американец Скотт Фицджеральд и русский Артур Рубинштейн. Ну и, конечно, много других великих, чьи фотографии висят в этом странном доме. Потом — Первая мировая, потом — приближающийся фашизм, потом — приблизившийся, потом — реальный. И фешенебельный отель стал убежищем для гонимых евреев.
После Второй мировой войны бывший отель превратился в «Горный дом» — дом мира.
В 1946 году на сцену «Горного дома» поднялась француженка, героиня Сопротивления, и сказала: «Немцы, встаньте!» Немцы в замешательстве поднялись со своих мест. А героиня Сопротивления сказала: «Простите за ненависть, которая была в моей душе к немцам всю эту войну».
В ответ один из немцев сказал: «Я вырос в гитлерюгенде, я служил в войсках СС. Простите меня».
Так было положено начало «Горного дома».
Когда я туда приехал, увидел бывших премьеров, действующих сенаторов, дедушек, чьи имена помнил весь мир, чернокожих эмиров, которые, знакомясь, называли себя только по имени. В «Горном доме» сохранилась традиция, впрочем, не обязательная: желающие могут поработать на кухне, помочь в обслуживании гостей.
Я был там всего четыре дня и, признаться, до кухни дойти не успел. И очень об этом сожалею, вспоминая, как ко мне подошел внук Ганди, член Индийского национального конгресса (в фартуке, с подносом) и спросил: «Вам кофе с молоком или без?»
…А ведь все это имеет самое прямое отношение к теме нашего разговора с Тимом Гульдеманом. Мир могут строить только люди, имеющие одинаковое представление о нем. Все четыре дня в «Горном доме» эта тема продолжала занимать его гостей.
— Скажи мне, почему Селезнев выступил в Думе с требованием моей экстрадиции? Что я такого сделал? Ведь я не числюсь в розыске Интерпола, я не участвовал в нападении ни на Буденновск, ни на Дагестан? — спрашивает меня министр иностранных дел Чечни Ильяс Ахмадов. — Почему Аслан Масхадов объявлен террористом? Он же избранный президент, и на его инаугурации были все представители Москвы!
Я и сам думаю, почему так сказал Селезнев?
Ильяса сделали министром иностранных дел (он и сам весьма иронически относится к собственной должности), когда между Чечней и Россией был еще относительный мир.
Я знаю его биографию. Парень, который завидовал своему брату, воевавшему в Афгане, мечтал служить в Советской армии и остался на сверхсрочную службу, закончил философский факультет в Ростове-на-Дону и там поступил в аспирантуру, чем он навлек на себя такой гнев российских властей?