Забытый - Москва
Шрифт:
Иоганн делал все размеренно, спокойно и как-то очень уж профессионально, будто занимался этим всю жизнь, так что всем окружающим стало не по себе. Веревка захлестнулась у немца на шее, и Иоганн потянул концы. Немец стал задыхаться. Лицо его темно побагровело, глаза выползали все дальше из орбит, но что было самым страшным и отвратительным - язык его вывалился изо рта, как у запыхавшейся собаки, никто из присутствующих не мог до сих пор и подумать, что язык у человека так длинен.
Пленник задергался в руках отроков, отдавая, надо полагать, Богу душу, когда Иоганн неожиданно бросил веревку и резко выдернул кинжал у немца изо рта. В глотке у того громко булькнуло, заскворчал всасываемый воздух,
– Теперь этого.
Немец позеленел, ноги у него подкосились, он рухнул в снег, истошно вопя:
– Не-ет! Нет!!! Не надо!!! Я все скажу, что знаю, я дам вам выкуп! Я все вам отдам! Только не надо! Не это! Не-ет!!!
Иоганн грустно усмехнулся:
– Вишь как... Жалко языка-то, - оглянулся на князей и воевод, увидел их мрачные физиономии, что-то себе сообразил и махнул рукой отроку:
– Сеня, давай этого в сторонку. Поговорим, - а пленникам обронил что-то коротко по-немецки, и те бросились к своему изувеченному товарищу
* * *
Пленный добросовестно рассказал все. Немцев под Плесков пришло около пяти тысяч. Из них рыцарей было всего 150 человек (это и были, собственно, настоящие конные), остальные (простолюдины, холопы) составляли их свиту и, говоря без околичностей, обслуживали и набивали (всем, что попадало в руки) обоз. "Войско" пришло из Кенигсберга и его окрестностей. Мальборкских никого не было, те все ушли на Литву.
Все, в общем, оказывалось обычным и привычным и упиралось в отсутствие в Плескове деятельного и энергичного князя, который (когда он был) успевал при таких набегах отмобилизовать дружину и собрать достаточно войска, чтобы дать отпор или просто отпугнуть такой вот, чисто грабительский набег. Сейчас князя не было, разведка прощелкала, дружина оказалась распущенной по домам, а об ополчении и разговора завести не успели. Поэтому спрятались за стены и стали ждать помощи от Новгорода.
Никакая это была не война! Бобер, а за ним и все остальные обозлились и прониклись крайним презрением как к немцам, так и плесковичам. Конечно, немцев требовалось проучить, но и из-за ротозеев-плесковичей рисковать своими людьми не очень хотелось. Так что Бобер не кинулся со всех ног вслед за убежавшей шайкой, а остановился, давая своим необстрелянным полкам, порядком подуставшим от быстрых маршей, отдохнуть и как следует подготовиться к бою: как бы ни был слаб противник (а это было еще вовсе не ясно!), его оказывалось чуть не вдвое больше, к тому же это была пехота (немецкая!), которую, встань она твердо, конным наскоком не сшибешь. Бобер сильно надеялся на арбалетчиков, но ведь арбалеты были и у немцев.
В общем, Бобер задержался на день, чего немцам вполне хватило. Когда отряд вышел к Плескову, тех уже и след простыл, а плесковичи высыпали из стен, радостные и пьяные, и кинулись благодарить своих освободителей.
Гнаться за немцами не было никакого смысла, и Бобер махнул рукой: отдыхаем! Тем более что плесковичи встретили не то что прижимистые новгородцы, от чистого сердца, радостно и щедро. Пир по всему городу пошел нешуточный. Во-первых, повод был важный; во-вторых, гостей оказалось порядочно; а в-третьих, и это, конечно, было главным - очень быстро, удачно гости эти подоспели и не дали рыцарям много утащить. То есть угощать было кого и осталось - чем.
Плесков был, конечно, совсем не то, что Новгород. Церквей намного меньше, и были они попроще, народу, дай Бог, - половина. Зато стены
Быстрее всех освоился здесь Иоганн. Он сразу разыскал мастеров, строивших кремль в Москве, и вытащил их за свой стол. Мастера эти, хоть и считались обычными ремесленниками, авторитет в городе имели большой и запросто садились даже за боярские столы. Ведь и в Москву их посылали от города, уверенные, что чести Плескова не уронят.
Начались воспоминания, знакомства с новыми людьми, так что уже через два часа в палатах посадника, где принимали командиров пришедшего войска, все друг друга так полюбили, что не желали больше расставаться, а князя Владимира, кто со слезами, а кто уже и в соплях, звали княжить во Псков. Владимир первый раз в жизни захмелел. Улыбался, кивал, слушал, но (молодчина!) помалкивал.
Дмитрий неожиданно почувствовал, что и сам немного "поплыл", чего с ним не было с того памятного пира в Мальборке, и страшно удивился. Он почти физически ощущал, что в нем (вот прямо сейчас, в этот самый миг) что-то странное происходит. Странное, но хорошее. Меняется что-то! Захотелось вдруг до боли в паху вон ту (совсем ведь и некрасивую) напротив сидящую боярыню. Почему?! Он уставился на нее, она почувствовала, взглянула... Глаза ее, как он и ожидал, раскрылись, остановились... Но она вдруг резко опустила голову и передернула плечами, отгоняя наваждеиие. "Неужели я так ослаб?"- Дмитрий встревожился, начал ловить ее взгляд, но она упорно смотрела под стол, и ему стало стыдно. "3ачем тебе? Ведь не тебя она будет любить, а глаз твой дурной. И какая тут твоя заслуга, какой интерес? И не лезь. А хочется!"
Да, ему очень хотелось ее, но как-то по-иному. Чем это было объяснить? Уж никак не привычным для воина долгим воздержанием - две недели как из дома, из горячих Любиных объятий. Ничего другого не приходило в голову, да и что еще могло тут быть, в этом простом кобелином деле? И Бог с ним! И ощущая в голове сильный, но приятный хмель, Дмитрий невольно возвратился в воспоминаниях к тому пиру в Мальборке...
"Там Иоганн мне прислуживал, все на ухо шептал, а сейчас ишь как разговорился со своими каменщиками. А напротив отец сидел, как раз на том месте, где эта глазастая, а дальше рыцари... нет, наши", - он повел глазами влево и стал натыкаться на взгляды женщин. Их оказалось много (как он раньше не замечал?!), были они разные, за исключением двух-трех вовсе не красивые, но ему они сейчас нравились все, и каждую он хотел!
"Что за черт!"- он опять уставился на сидевшую напротив боярыню (та не выдержала все-таки, глянула на него, густо покраснела и улыбнулась, а он успел ей подмигнуть), опять перед глазами у него встал отец и ни с того, ни с сего всплыли его слова, сказанные как-то в пылу отцовского нравоучения: "Вот перевалит тебе за тридцать, взбесишься, начнешь бросаться на них, как жеребец, а опыта-то...
– не будет! Так и останешься кругами ходить, да меня вспоминать!"
"Почему именно за тридцать?! А ведь мне уж тридцать один вот-вот стукнет. Неужели прав был батя? Да не-е-ет... Что мне, Юли мало?! Нет, это просто хмель. Хотя... А почему бы ему и не быть правым? Ведь он сам все это прошел. Прочухал! И ведь ой как силен и опытен был в ЭТОМ деле! Стало быть, есть какой-то рубеж... И, может, как раз к нему-то я и подошел?"