Забытый плен, или Роман с тенью
Шрифт:
– Скорее, не с кем, – нехотя признался московский Иваныч, сдунул невидимую пылинку с замшевого рукава и, помявшись, спросил:
– А удобно? Я ж для вас чужой. – Было видно, что ему очень хочется принять неожиданное приглашение, но врожденная скромность, еще не убитая беспутной столицей, мешает сразу за него ухватиться.
– Это ты, парень, в Москве чужой, а у нас человек человеку – друг, товарищ и брат, ясно? По каким меркам жили до этой долбаной перестройки, по таким и будем жить, пока не помрем. На том и держимся, понял?
– Спасибо, Сергей Иванович. Только притормозите у какого-нибудь супермаркета,
– Эх, Василий Иваныч, подпортила тебя все ж таки твоя Москва! Какой супермаркет? Сейчас в нормальный магазинчик заскочим, у них там выпечка всегда свежая и беленькая не рыгаловка, болеть не будешь. А наша бабка на сладкое падка, – подмигнул знающий абориген. – Заодно и я отоварюсь.
...Поздним вечером из подъезда двухэтажного кирпичного дома вывалились двое. Пожилой держался на ногах увереннее молодого, но чрезмерное умиление в его голосе, любовное похлопывание по приятельскому плечу и заплетающийся язык доказывали, что под градусом – оба.
– Иваныч, я б тебя довез, честно! Но принцип у меня такой: под мухой за руль ни-ни, сечешь?
– Секу, Иваныч, принцип п-правильный. Не ребенок, сам доберусь. Мне ж в этом городе каждый кустик знаком, каждый камушек. Они ж мне душу ночами рвут, веришь?
– Верю!
– Засыпаю в Москве, а сплю в Майске, понял, нет? И все по нашим закоулкам, вот по этим, – махнул неопределенно рукой, – гуляю. Все иду, иду, домой никак не приду: заблудился. А знаю, что двор мой где-то рядом. И лавка у забора, и слива, даже слышу, как Шарик за калиткой лает – найти ни хрена не могу. А как найти-то? – внезапно всхлипнул гость. – Мать померла, дом снесли, теперь там какая-то стройка, я видел, когда днем проезжали. Шарик сдох еще при мне. Кого искать, что?
– Заблудился ты, дорогой Васек, от корней своих оторвался. А без корня-то и полынь не растет. Вертаться надо, родной ты мой человек. Мила та сторона, где пупок резан, так мой дед говорил. А он, между прочим, еще с финнами воевал.
– При чем здесь финны, Иваныч?
– Стой, стой, я тебе говорю! – заорал вдруг земляк вслед иномарке. Потом сунул два пальца в рот и свистнул – так, наверное, свистел Соловей-разбойник. – Вот гад! Это ж Колька, кум мой! – погрозил кулаком убегающей позорно машине и яростно сплюнул. – Ну, ничего, куманек, аукнутся тебе твои гонки.
– М-может, он нас не заметил?
Серая иномарка, словно услышав робкого адвоката, взвизгнула тормозами, дала задний ход, и через минуту на подвыпившую парочку из приспущенного окошка «Тойоты» с ухмылкой глазел симпатичный дядька в коричневой кожаной куртке.
– Привет, кум! Ты что среди ночи буянишь-то?
– А ты почему своих в упор не замечаешь? Думаешь, новую тачку завел, так сам в цене поднялся? Смотри, куманек, в сотне-то за единичкой нули стоят. Один отвалился – и ты уже простая десятка, еще один – хилая единица, усек?
– Тебе бы, Серега, не баранку крутить, а в Думе заседать: выражаешься замысловато, ни хрена не понять.
– Не родился, Коля, на свет еще тот, кто тебе мозги запудрит. Ты сам забьешь баки любому. И за что я тебя уважаю – непонятно!
– Сколько приняли на грудь?
– Бутылек, – важно доложился кум. – Или два, кто считает? С хорошим человеком под хороший закусон можно и больше,
– Нет проблем, – улыбнулся Николай. – Впереди сядете или сзади? У вас там, в Москве, редко ездят рядом, считают для себя зазорным бок о бок рядом с водилой сидеть.
– С-спасибо. – Московский гость потянул на себя переднюю дверцу. – Я вообще-то родился и жил здесь, дела заставили уехать. Вот закончу, что начал, и вернусь, наверно, домой, – неожиданно для себя выдал неблагодарный порученец.
– Женат? – сделал стойку майский Иваныч.
– Я ж говорил: нет.
– Тогда погоди с женитьбой еще пару годков. Дочку за тебя отдам, возьмешь?
– А м-может, я не понравлюсь?
– Чтоб такой орел да не нравился?! Ну что, берешь? Я за ней приданое хорошее дам.
– Угомонись, кум! Наташке нашей учиться надо, девка на золотую медаль идет. А ты ее сватаешь.
– Учение – свет, – мудро изрек «орел», – но щас мне в «Космос» лететь. До встречи, Серж Ваныч, завтра у гостиницы в десять.
– Буду как штык!
Через пятнадцать минут в гостиничный холл входил подтянутый бодрый блондин без намека на хмель. Весь его вид говорил о том, что человек жизнью доволен. Он небрежно подхватил у администратора ключ, поднялся на второй этаж, открыл дверь и переступил порог первой из двух комнатенок, считавшихся номером люкс. Спустя пять минут в ванной зашумела вода, слабый тенорок, отчаянно фальшивя, заблеял: «Орлята учатся летать!..» Затем все стихло, но свет горел еще долго, часа полтора или два. Гость задумчиво расхаживал из угла в угол, делал какие-то записи, сидел в кресле, бессмысленно таращась в зашторенное окно. Засыпал с улыбкой человека, уверенного, что день прожит не зря.
Проснулся Василий Иванович за пару минут до будильника. Принял контрастный душ, мурлыча под нос все тех же «орлиных детей», тщательно побрился, оделся, придирчиво оглядел себя в зеркале, подмигнул отражению и направился перекусить в гостиничный бар.
Горячий кофе был душистым, булка из микроволновки – воздушной, апельсиновый сок – холодным. Завтраком неприхотливый москвич остался доволен, чего не мог сказать о себе. Доверенное лицо президента столичного холдинга всерьез заподозрило очередной опрометчивый шаг в своей судьбе и карьере. Однажды уже было такое: так же навязчиво лезла в голову мысль, которая поначалу казалась абсурдной, такой же необъяснимой легкостью наполнялось тело, и беспричинно звенела душа. Это были признаки не влюбленности – дури, к которой рвался свободолюбивый голкинский дух, плюющий на здравый смысл.
– Простите, – вежливо извинился Василий при выходе, задев нечаянно в дверях женщину с сумками.
– Ничего, – устало бросила та и повернулась лицом.
– Майка! – На бывшего одноклассника смотрела соседка по парте, из-за которой когда-то юный Вася путался в устных ответах. – Привет, ты что здесь делаешь? Давай помогу, – он перехватил раздутые матерчатые сумки, – ничего себе! Разве можно женщине такую тяжесть такать? Не бережешь ты себя, Сидорова.
– Ничего, своя ноша не тянет.