Зачем убили Сталина? Преступление века
Шрифт:
На этом описании сказались позднейшие настроения Симонова — здесь сомневаться не приходится. Но если бы он дал себе труд сверить свои воспоминания с прямыми текстами речей, то, возможно, не написал бы кое-чего из того, что написал. Ибо как раз по текстам речей разницу в их содержании и направленности уловить не так уж и трудно!
Но вначале я приведу еще одно воспоминание современника событий — автора книги о Маленкове Р. К. Баландина, который пишет:
«…я слушал эти речи по радио. Их текст тотчас улетучился из памяти, но мне показалось, что интонации Маленкова были спокойными, деловыми;
А вот теперь и я возьму в руки номер «Правды» за 10 марта 1953 года с тремя траурными речами.
На первый взгляд, они действительно мало отличаются друг от друга, поскольку во всех трех хватает общих слов. И это особенно характерно, к слову, именно для речи Молотова. Сталин в 1924 году нашел потрясающие по своей силе слова, чтобы выразить скорбь и свое понимание Ленина, сказав: «Это был горный орел!» Тогда перед гробом Ленина Сталин дал прямую клятву — от имени страны, партии и себя лично — продолжить дело Ленина.
А что же говорилось с трибуны Мавзолея над гробом Сталина?
Я не буду (да и не могу) приводить тогдашние речи полностью, но скажу, что Маленков завершил свою речь так: «Прощай, наш учитель и вождь, наш дорогой друг, родной товарищ Сталин! Вперед, по пути к полному торжеству великого дела Ленина — Сталина!»
А Молотов — так: «Да здравствует великое всепобеждающее учение Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина! Да здравствует наша могучая социалистическая Родина, наш героический советский народ! Да здравствует великая Коммунистическая партия Советского Союза!»
Как видим, Молотов с ушедшим вождем и товарищем даже не попрощался! Не знаю, где уж тут усмотрели Симонов с Баландиным едва сдерживаемую скорбь…
Молотов был единственным из выступавших, связанным с покойным борьбой и партийной работой задолго до революции. Единственный из выступавших, он и в тридцатые годы обращался к нему наедине: «Коба»… И вот, мало того, что он не сказал о Сталине ни одного яркого слова и произнес удивительно бесцветную речь! Молотов в этой речи явно подчеркнуто ставил на первое место партию, а не правительство! Хотя не мог не знать, что Сталин уже давно эти понятия справедливо переставляет местами — по факту.
В речи же Берии эти приоритеты были, как правило, расставлены «по-сталински», причем в ряде случаев Берия вообще говорил лишь о Советском правительстве.
Маленков тоже был склонен отдавать приоритет государству, а не партии, однако менее выраженным, чем у Берии, образом.
На эти тонкие моменты обратил внимание первым не я — о них уже писал ряд авторов. Однако подмечено здесь все верно. Со своей стороны прибавлю, что речь Берии оказалась — в ее печатном варианте — и наименее насыщенной восклицательными знаками. Этот знак препинания был употреблен в тексте один раз — в обращении «Дорогие товарищи, друзья!». Наиболее же насыщенным казенными парти… пардон, «патриотическими» восклицаниями оказался текст речи Молотова. Чуть менее насыщенной — речь Маленкова.
В РЕЧЬ Берии я, признаюсь честно, вчитался не сразу и не с первого раза ее оценил. Впервые познакомившись с ней во время работы над своей книгой о Берии, я счел ее тоже в немалой мере казённой и не яркой. Понадобились некоторый временной интервал и работа над книгой о Сталине,
Общий ее строй и словарь позволяют предположить, что автором текста был не кто-то из помощников Берии, а сам Лаврентий Павлович, но что он не писал его, а продиктовал стенографистке — в свои последние годы Берия делал так не раз, когда дело касалось объемных текстов за его подписью. И в этой речи было несколько мест вполне «знаковых».
Берия говорил:
— Враги Советского государства рассчитывают, что понесенная нами тяжелая утрата приведет к разброду и растерянности в наших рядах. Но напрасны их расчеты: их ждет жестокое разочарование. Кто не слеп, тот видит, что наша партия в трудные для нее дни еще теснее смыкает свои ряды, что она едина и непоколебима. Кто не слеп, тот видит, что в эти скорбные дни все народы Советского Союза в братском единении с великим русским народом еще теснее сплотились вокруг Советского правительства и Центрального Комитета Коммунистической партии.
Берия знал своих коллег… Он отдавал себе отчет в том, что почти вся старая сталинская гвардия — за исключением разве что Кагановича — была все более склонна почивать на лаврах, а не тянуть державный воз так, как она тянула его десятилетиями. Сам Берия уже много лет ежедневно был по горло занят грудой неотложных и важнейших дел — один Специальный Комитет чего стоил!
Когда дел по горло — не до интриг. Но если деловое напряжение ослабевает, образовавшиеся «экологические ниши» начинает занимать самолюбие, преобразующееся постепенно в себялюбие. И над гробом Сталина Берия давал своего рода клятву сохранить сплоченность руководства, без которой нет сплоченности общества, и публично напоминал коллегам о необходимости дружной работы.
Берия говорил о прочности многонационального государства и далее заявлял:
— Рабочие, колхозное крестьянство, интеллигенция нашей страны могут работать спокойно и уверенно, зная, что Советское правительство будет заботливо и неустанно охранять их права, записанные в Сталинской Конституции…
На эту часть речи Лаврентия Павловича, который был теперь не только Первым заместителем Председателя Совета Министров СССР Маленкова, но и вновь возглавил объединенное МВД, исследователи деятельности Берии обратили внимание давно. Однако и в реальном масштабе времени кое-кто на эти слова внимание обратил — о чем чуть позже. И действительно они того стоили — именно Берия, единственный из трех выступавших, прямо упомянул о Сталинской Конституции и правах, ею гарантированных…
Причем здесь был и еще один момент, о котором знали немногие в стране, но не так уж и немногие в партийных «верхах» и в кругах, к ним близких. Еще перед самыми первыми выборами в Верховный Совет СССР, в 1937 году, Сталин был намерен обеспечить альтернативность выборов, но встретил в этом вопросе такое сопротивление — хотя и глухое, но упорное, что от намерения тогда пришлось отказаться, а после войны — на выборах 1950 года — принцип альтернативности вряд ли был бы политически оправдан. Теперь же и посвященные, и посвященные, слушая Берию, могли сразу же задуматься — не имеет ли в виду «Лаврентий» и это конституционное право, пока еще реально никогда не использованное, но Конституцией допускаемое?