Зачет по выживаемости
Шрифт:
— Зачем?
— По-моему, это ясно. Потому что мир — это они и есть или часть их.
Становится заметно жарко. Растрескавшийся бетон под ногами успел высохнуть. Я честно пытаюсь представить то, что сказал Харниш, но это выходит за рамки моего воображения. Вместо этого я почему-то представляю отца, молодого, мне пять лет, Оли нет и в помине. Отец ставит меня в боксерскую стойку перед собой и говорит: «Бори меня». Он именно так и говорит, не «дерись», не «нападай», а «бори». Это выше моего детского понимания. Отец в два раза выше меня и в три раза тяжелее. Но его снисхождение
Харниш больше ничего не добавляет к сказанному и не прерывает моих размышлений. На меня он не смотрит. Кожа на лбу собрана в складки, между бровей — двойная морщина.
— А как же вы, доктор? — спрашиваю я. — Где ваши питомицы?
— И я тоже, — отвечает он не совсем понятно, в унисон своим мыслям. — Есть открытия, которые опережают время.
— Вы ведь, кажется, хотели улучшить мир? — (Харниш молчит.) — Как и Прометей, — добавляю я про себя.
— Откуда вы знаете, — грустно улыбается Харниш, — какие мотивы мной двигали? Да и им тоже. Возможно, жажда славы и почестей?
— Не верю! Не верю, доктор Харниш. У людей вашего масштаба может быть только один мотив — иллюзия того, что они вершат судьбы мира!
— Не надо кричать, я прекрасно слышу. Так уж и иллюзия?
— Что вам под силу богоравные задачи.
— Мне кажется, вы склонны к излишнему пафосу. Это от молодости. С годами это пройдет.
— Но вам ведь удалось создать их? Воплотить свою мечту?
— Удалось.
— И что вы…
— Что я почувствовал при этом?
— Да.
Харниш задумался.
— Что?.. Что, пожалуй… уже никогда не поставлю я перед собой такую грандиозную задачу, никогда уже не придут мне в голову такие же гениальные мысли, которые позволили вызвать из небытия этих детей. То, что я сделал, невозможно было сделать, опираясь на современную теорию наследственности. Невозможно было сделать, оставаясь в рамках старых добрых академических принципов и толчеи идей. Там не на что было опереться. И я рискнул опереться на то, что хрестоматийная эмбриология высмеивает как метабиологию и шарлатанство. Опереться… на пустоту. На параэмбриологию. И, — Харниш прочистил горло, — и у меня получилось. Такое переворачивает мировоззрение. Ощущение это невозможно передать. Чувство того, что под тобой глубины, у которых нет дна. Это пугает.
Все это изложено ровным голосом, без малейшей театральности и претензии на пафос, которым, как известно, так грешит молодость. Харниш снова замолкает. Мы продолжаем подниматься по бетонному шоссе. Изредка налетает влажный душный ветер, шумит в кронах. Жарко.
— А что случилось потом?
Харниш поднимает глаза, но смотрит он, скорее, сквозь меня. Взгляд его словно расфокусировался, утратив пронзительную настойчивость берегового пограничного прожектора.
— Вы слышите, доктор Харниш?
— Слышу, — отвечает он, — А вы?
— Что? — не понял я.
— Сирена.
С верхушек деревьев
— Сирена, слышите? Это корабельная сирена.
Нарастающий далекий вой корабельной сирены теперь уже слышен отчетливо, несмотря на какофонию над кронами.
— Это «Крестоносец», — говорит Алексей, — Это наши включили: или Юра Заяц, или Гриша. Слышите?
— Или и тот и другой. — Валентин тоже останавливается, утирает пот.
Если сирену включили ребята, то это, конечно, не предупреждение о скором старте — просто дополнительный ориентир для тех, кто идет сквозь джунгли к космодрому. И это отличный знак: раз работает сирена, значит, корабль живой, не мертвый, не куча металлолома, как бредилось Алексею, и, значит, нас уже, по крайней мере, четверо.
— Идемте скорее, — сказал Алексей.
— Да куда спешить? — Валик снова вытер пот и глянул на солнце.
Если бы не Валентин, мы с Алексеем, наверное бы, припустили бегом. Оставшиеся километры до космодрома мы покрыли за час.
То, что когда-то было стартовой площадкой, настолько обросло деревьями, что сквозь сплошную зелень, в которую упиралось шоссе, мы с трудом различили силуэт звездоскафа. Нижние люки его были открыты, трап спущен, а около трапа возились, собирая миниатюрный поисково-спасательный вертолет, Гриша и Юра Заяц. Трудились они, буквально не поднимая головы, сирена выла надсадно, и, только когда мы подошли вплотную, они увидели нас.
Только на следующий день мы смогли взлететь. Старт на закате со скалистого плато, расположенного в самом сердце джунглей, прозрачный инверсионный след, рассеивающийся в косых лучах вечернего солнца — что еще может быть лучше для пролога? К сожалению, это уже эпилог. Вру, вру — к счастью, это эпилог.
Противометеорная пушка, которой был оснащен звездоскаф, проломила такую дыру в защитном экране, что никакие регенерационные способности сети не смогли остановить нас.
Корабль назывался «Британик». Это было десантно-грузовое судно. Почти нетронутый запас консервов и воды в трюмах, рассчитанный на экипаж из девяноста восьми человек, мощнейшие поисковые детекторы. Немного необычное расположение приборов на пульте в рубке управления, но это уже не имело значения. С таким кораблем нам практически не было смысла искать «Крестоносец». На «Британике» мы могли бы достичь Базы самостоятельно, пусть не за три-четыре дня, а за неделю, но ведь время зачета не ограничено.
Рубка звездоскафа непривычно просторная, явно большая для экипажа из пяти человек. Включенные обзорные экраны, как кольцо огромных иллюминаторов по периферии рубки управления. Иллюзия настолько полная, что, кажется, даже холодом тянет от блестящих, как черные зеркала, поверхностей. На задних экранах тает, обрубленный тенью, темно-зеленый диск в мучнистых завихрениях облаков. Прощай. Альтиметр нанизывает один за другим нули на дисплее.
— Расстояние триста тысяч километров, — говорит Юра, — Через пару часов выйдем на крейсерскую скорость.