Задержать на рассвете
Шрифт:
Чернова не имела к Голубиной горе никакого отношения. Перспективная версия Налегина лопнула, как и многие предыдущие. На очереди — следующие… Шубин мог с чистой совестью возвращаться в управление, но именно теперь, уходя от Налегина к нему, к Шубину, меняя, так сказать, авторство, сама эта идея о причастности медсестры приобретала особую ценность.
— Сочнева… Сочнева… Она где раньше работала?
— Приехала к нам из Тулы. Стаж работы у нее небольшой.
— Она живет в районе улицы Софьи Ковалевской?
— Нет, совсем в другом конце города.
— Да… А
— Далеко. По-моему, в Усть-Покровске. Я могу сказать точно, если вас интересует.
Название города, где преступник, за которым они охотились, совершил такие же кражи, как и в Остромске, прозвучало в устах главного врача как естественное продолжение, как развитие его, Шубина, потаенных мыслей, и капитан тут же понял — ошибки быть не может! Сочнева из Усть-Покровска! А значит — победа! Он, Шубин, раскрывает преступление!
— Возьмите трудовые книжки, но только на целую группу сестер, чтобы никто ничего не заподозрил.
Это был уже приказ.
Пока с первого этажа, «из кадров» доставляли трудовые книжки сотрудников, главврач занимала своего напористого гостя рассказом о трудных днях, переживаемых диспансером в связи с переездом в новое помещение, и постепенно вошла во вкус.
Шубин хмурился, делал вид, что слушает. В действительности он направлял все внутренние усилия на то, чтобы не дать появиться на лице наполнявшей все его существо самодовольной улыбке, которая уже давала о себе знать в подергивавшихся уголках губ и сощуренных сияющих глазах.
— Новое помещение, вы знаете сами, тысячи хлопот: крючки, гвозди, петли…
— Стекла, занавески, карнизы, — кивал Шубин, пряча лицо.
«В доме, где живет Ветланина, тоже должен быть больной, состоящий на учете в диспансере, — думал он. — И Сочнева должна посещать его соседей, расспрашивать их… И таким образом она может собирать сведения о своих будущих жертвах. Как это писал Налегин? Котибы?»
— А натирание полов? — продолжала главврач. — Впрочем, я, наверное, надоела со своими заботами?
— Что вы! Я вас хорошо понимаю… Дайте мне с собой карточку этого больного. Мы вернем. И давайте найдем еще одного человека. Его, видимо, тоже обследовала Сочнева.
Через час после визита Шубина в диспансер портрет Сочневой направили по фототелеграфу в Москву на опознание, и в отделе уголовного розыска впервые за долгое время наступила тишина.
Сочнева — полная бойкая блондинка лет тридцати пяти, с малоподвижным мучнисто-белым лицом и круглыми плутоватыми глазами — была уже взята под наблюдение оперативной группой из трех работников. На восемь часов утра следующего дня Данилов назначил оперативное совещание.
После обеда Гаршин приказал уйти отдыхать тем, кого он поднял ночью в связи с операцией на улице Софьи Ковалевской и кто проработал все воскресенье.
Один из первых ушел из отдела Шубин.
Когда он вернулся из диспансера, его все поздравляли, Ферчук даже предлагал качать.
— Хорошо сделано, — похвалил Шубина Гаршин, — грамотно.
«Других слов у него не нашлось», — заметил про себя капитан.
Данилов
— Вот так надо работать! Вот так! — и, как всегда это у него получалось, похвала одному работнику прозвучала укором для всех остальных. Но на этот раз никто не обиделся, даже не обратил внимания. Все улыбались и поздравляли друг друга с победой. Она и в самом деле была общей, потому что каждое раскрытие крупного преступления было и будет не результатом труда талантливого одиночки, а делом всех, кто с первого и до последнего дня наилучшим образом выполняет всю черновую, порой дьявольски неинтересную работу.
И Шубин это признавал, может быть, больше всех, говорил, что заслуга тут не его одного, а всего крепкого, дружного коллектива отдела уголовного розыска, каждого, кто работал над раскрытием преступлений. Но при этих словах на его лице появлялась все та же исполненная особого, скрытого, обидного для других смысла торжествующая улыбка, с которой он так и не мог весь день справиться.
Одно омрачало настроение Шубина — воспоминание о человеке с хозяйственной сумкой, наполненной батонами. Этот жилистый, небольшого роста человек был связан с Сочневой — Шубин понял это сразу, еще в диспансере, в ту же минуту, когда увидел в личном деле медсестры ее домашний адрес.
«Может, рассказать, ознакомить всех с его приметами? — подумал он. — Но тогда скажут: «Почему так долго молчал?» A-а… Ладно. Не надо портить людям праздник. Победителей не судят! Как только арестуют Сочневу, наверняка она сама его назовет!»
Налегин собрался домой вместе со всеми. Он тоже переживал минуты спокойной радости за все отделение, за Гаршина, за уголовный розыск, хотя к этому чувству примешивалась и досада оттого, что он не сумел найти верное решение, сразу выдвинул слишком прямолинейную версию. Уже уходя, он последний раз взглянул на забытую Шубиным историю болезни, привезенную из диспансера.
На серых, с давно уже обтрепавшимися краями шершавых листах бумаги выцветшими фиолетовыми чернилами с самого начала заглавными буквами был дан ответ на задачу, которая показалась такой трудноразрешимой вначале и такой несложной теперь. Налегин раскрыл акт обследования и прочел вслух подпись:
— Сочнева.
Сотрудники угрозыска никак не могли нащупать прямой связи между кражами в квартире актрисы и писателя, а между тем такая связь была. И надо было брать исходным пунктом не самих Шатько и Ветланину, а их соседей. В обоих домах жили люди, состоявшие на учете в психоневрологическом диспансере, на участке Сочневой.
Наблюдая за течением тяжелой, трудноизлечимой болезни одного и другого, Сочнева регулярно навещала дома, в которых жили Ветланина и Шатько, наблюдала, интересовалась подробностями жизни жильцов, расспрашивала соседей, делала выводы. И старая домработница Ветланиной, и жена Шатько, и их ближайшие соседи привыкли к визитам словоохотливой медсестры и не находили в ее любопытстве ничего странного…
Да, нехитрая схема: больные — медсестра. И не надо сложных версий, проверки Монахова, Ряхина…