Загадочные края
Шрифт:
– Ингрид! – позвал её отец, и она подошла. – Ингрид, спой.
– Что?
– Что хочешь. Лучше всего что-нибудь красивое и изысканное. Что-нибудь подходящее для двора.
– Но… Как, прямо здесь, сейчас?
– Конечно.
– Пап, но… Ты думаешь, его величеству интересно слушать мое пение? Я же не… Я не так уж хорошо пою.
– Ладно тебе скромничать. Спой, а эти… Музыканты пусть тебе подыграют.
– Но это невозможно! В любом случае, мы же не репетировали.
– Глупости. Ты прекрасно поёшь, а они – прекрасно играют.
– Отец, но зачем это? – Она посмотрела на него и кивнула своим мыслям. – Ясно, ты хочешь похвастаться.
– Ну, зачем так? – Сорглан лукаво улыбнулся, и подобная улыбка на
Красная и смущённая, не чуя под собой ног и, кажется, даже покачиваясь от смущения, она подошла к дирижёру, смотревшему на неё ласково, благодарно, но и немного беспокойно. Что же можно предложить здешней публике? Понятно, что в сложившихся обстоятельствах придётся выбирать только из классических произведений. Что же? Оперную арию? Кантату? Кусочек оратории? Арсенал известных ей классических произведений, да ещё к тому же настолько широко распространённых, чтоб музыкантам не потребовались ноты, был крайне ограничен.
Итак, необходимо сыграть без подготовки, да ещё в качестве аккомпанемента некое классическое произведение, хотя, может быть, и не придётся. Дирижёр, вникая в смысл, кивнул головой. Да, он, конечно, понимает. А какие произведения известны уважаемой даме? Честно говоря, с этим оперным произведением он не дружен. Какая часть? Хоровая партия почти в самом конце? Нет, её он помнит плохо. Что ещё?
Другие музыканты тоже подключились, и в конце концов выбрали религиозную ораторию, которая, конечно, по этой причине была более известна, чем остальные. Может ли девушка её исполнить? В самом деле? Чудесно.
Сорглан издали кивнул головой, и Ингрид поняла, что петь придётся. Её ладони взмокли, но она постаралась сохранить невозмутимый вид, хотя её настроение здорово подпортил скучающий вид императора, который, похоже, только усилием воли сохранял на лице вежливое выражение.
Гвеснеру и в самом деле было не особо-то интересно. Он знал цену всем этим графским дочкам – их умение петь не уходит дальше миленького щебета, на который можно обращать внимание только тогда, когда нет ничего более интересного, либо же когда ты увлечён этой щебетуньей, и всё, что она делает, кажется тебе прелестным. Император не хотел смазать впечатление от божественной музыки, но и Сорглана, старого друга, оставшегося ему верным даже тогда, когда сама жизнь Гвеснера висела на волоске, не хотелось огорчать. Он понимал, что граф, очарованный дочерью (красивой, умной – нельзя не признать) воспринимает её исключительно в розовом цвете и, конечно, считает её способности из ряда вон выходящими. Но императору-то Ингрид была никем. Так что речь шла о простой любезности, если уж Сорглану так хочется, чтоб его дочь послушал сам государь, он её послушает.
– Но, милый, – шепнула ему сидящая справа Сиана – она не упускала ни одной возможности подчеркнуть существующие между ними отношения. – Неужели ты позволишь этой девице петь? Сам видишь, она не сможет выдавить из себя хоть что-то больше писка. Она слишком крохотная. А твои гости заслуживают лучшего.
– Я понимаю, Сиана. Но и Сорглана огорчать не хочется. Пусть девочка потешится, это никому не во вред.
Сиана, грациозно кивнув, немного успокоилась – она была ревнива ко всему, что могло бы хоть частично отнять у неё внимание Гвеснера. Но благодарность старому другу и сподвижнику, верному слуге – это чувства совсем другого рода. Они безопасны.
Ингрид вышла на середину зала. Она выглядела такой хрупкой и маленькой на мраморных плитах пола, такой растерянной, поэтому никто из присутствующих не ожидал от неё ничего особенного… Тёмно-синяя парча платья лежала красивыми
Но тут заиграла музыка, дивная, мягкая, ненастойчиво, но властно заставляющая устремиться в небеса внутренним взором, и дочь Сорглана мгновенно преобразилась. Пропала всякая неуверенность, глаза вспыхнули и стали ещё выразительнее, чем были, а взгляд – вдохновенным, что необычайно её красило и прибавляло шарма её привлекательности. Здешние мужчины таких слов, само собой, не знали, но почти все с охотой продолжали смотреть.
Слегка подняв голову, она запела, и сильный красивый голос, богатый и оттенками, и тонами, отразившись от стен и потолка, стал ещё сильней. Он, казалось, звучит не столько в воздухе, сколько в сознании присутствующих, совсем не раздражал его высокий, очень высокий тембр, и воздух, дрожащий под его напором, дрожал естественно. Невозможно было поверить, что столь щуплое тело смогло дать жизнь такой звучной мелодии.
Гвеснер подался вперед, и Сиана заметила на его лице непонятное ей выражение, с которым он не смотрел ещё ни на одну женщину, и даже на неё не смотрел. В сердце леди Гивалди мгновенно зазвучала тревожная нота, и, привыкшая видеть во всем опасность для себя, она мгновенно вообразила, что это тот самый признак, который представляет для неё опасность. Она решила, что император увлёкся этой девчонкой.
Действительность же была далека от ревнивых раздумий придворной красотки. Да, император был очарован до глубины души, и даже не столько очарован, сколько поражён. Как? Она, такая маленькая и незаметная, если не считать роскоши, которая её окружает по праву родства, так органична священному искусству, которое поднимает любого человека на уровень величайших жрецов культа Богини? Разве такое возможно? Но если да, то такая девица может быть очень полезной. Одни только её песни убедят кого угодно, что благосклонность богов непременно осветит его двор.
А ещё он просто наслаждался тем, что слышал, впитывал эту музыку и это пение – всё без остатка.
Ингрид закончила петь и неуверенно покосилась на отца – на глазах у Сорглана стояли слезы, которые он стирал тыльной стороной ладони, не скрывая своего смущения. Он не плакал уже многие годы и удивился, что это с ним случилось. Алклета же лила слезы, не стесняясь, и не она одна. У Ингрид отлегло от сердца. Она взглянула на правителя.
А тот смотрел и первые мгновения даже не знал, что сказать или сделать. Только теперь он заметил, что она мила – как-то очень необычно, диковато, и разрез её глаз так же странен, как у Ригана, террианца по рождению… Да, она же тоже террианка, она говорила, и то же говорил Сорглан. Она красива, это можно признать, очень странная, но удивительная женщина. Сорглан говорил, что она очень образованна, умна, и библиотекарь, который периодически приходил к нему с докладом о том, как идут дела с пополнением хранилища, помнится, спрашивал разрешение на то, чтоб показать дочери графа Бергденского все книги, которые есть во дворце. Именно ей…
Забавно.
На мгновение император всерьёз стал решать, не желает ли он сделать её своей любовницей. Жениться – пожалуй нет, давать так много преимуществ семейству Свёернундингов нельзя, там слишком уж много мужчин, причём мужчин боевитых. Но приблизить дочь Сорглана можно. Она чем-то покорила его, может быть, этим своим пением – инстинктивно Гвеснеру захотелось как ценнейшее произведение искусства запереть её голос в своей сокровищнице, чтоб только по его разрешению он появлялся оттуда. Она становилась так хороша и недоступна, когда пела, это могло вскружить голову. Да и других достоинств у девушки хватает. Это редко встречается в женщинах при дворе.