Заговор, которого не было...
Шрифт:
— Вот и я говорю, — обиженно согласился Зиновьев. — Владимир Ильич требует создать «второй Кронштадт», а в то же время шлет напоминания, вносит коррективы. Вот, — Зиновьев протянул Семенову ленту телеграммы, — требует, чтобы вернули отцу Владимира Таланцева вещи, которые были изъяты у него при обыске после ареста сына.
—Да пусть он засунет это барахло себе в профессорскую задницу. Подумаешь! По сравнению с тем, что берем у других недобитых буржуев, мы и взяли-то всего ничего: золотишко-серебришко, что у всех экспроприируем, да так кое-что, по мелочи. Кстати, портсигар серебряный, с инкрустацией, и часы фирмы «Павел Буре» для тебя отложил, — Семенов
— Насчет часов ты хорошо придумал, — задержал его Зиновьев. — А то мои идут совсем паршиво. И починить не у кого, все сапожники и часовщики подались в комиссары, — тут Зиновьев почувствовал двусмысленность сказанного и добавил: — И правильно сделали! Вот построим мировой социализм, тогда все вернутся к свои старым профессиям, и тогда от сапожников, портных и часовщиков отбою не будет. А пока уж придется перебиваться тем, что экспроприируем у буржуев и всякий контрреволюционной сволочи. Так что ты про это не забудь.
— Тут другой вопрос: то, что мы довезли до ЧК (на слове «довезли» Семенов сделал ударение), мы, конечно, отдадим, хотя и с большим неудовольствием. Но ведь наши парни — не кисейные барышни, во время обысков и конфискаций они тоже могут кое-что взять. И как их накажешь? За пустяк — к стенке, как призывают нас некоторые чистоплюи? А где мне тогда надежных людей набирать? Думаешь, легко идут в ЧК? Совсем-то уж откровенных мерзавцев и уголовников брать неохота. А честному человеку тоже жить нужно. Они неделями без сна и отдыха, на скупом чекистском пайке, рубают головы гидре контрреволюции, а я их за какое-нибудь паршивенькое колечко к стенке? Много я тогда наработаю по разоблачению заговоров...
— Ну ладно, ладно, не кипятись! То, что в ЧК вывезли, то и отдай. Да вызови к себе этого старого пердуна, поморочь ему голову, покажи все барахло, заставь пересчитать, сверить с описью, и чтоб подписал эти описи, сукин кот, ты меня понял, да? А когда подпишет, хрен ему в глотку. Ничего не докажет. А людей не обижай. Это правильно. Тех, кто пошел с большевиками, по убеждению или по темноте, тех надо пригревать, ласкать, да приголубливать. Не можем мы народом бросаться.
— Я рад, товарищ Зиновьев, что мы с тобой друг друга хорошо понимаем, это нам еще может пригодиться впоследствии. Ты извини, можно правду-матку прямо в глаз?
— А что, давай!
— Я раньше думал, что среди большевиков люди одной нации кучкуются, вместе держаться и своих продвигают. А потом пригляделся повнимательнее, и впрямь есть интернационализм. Это я еще до революции понял. Правда, когда Яшка Сорендзон сюда прибыл, я поначалу боялся, что ты его выдвигать будешь, как своего. А теперь вижу, для тебя главное — принцип, а нация — на втором месте, так?
— Так, чекист. Яков человек юркий и с большой перспективой. Но молод, горяч, думает о дне сегодняшнем. А нам с тобой о завтрашнем думать надо, понял меня, нет?
Воронов с трудом оторвал пальцы от «максима», встал, потянулся и смачно плюнул. Потер руками поясницу — затекла. И пошел вперед, туда, где лежали тела убитых им «контриков». Ступая по головам, животам, рукам убитых, он время от времени толстой веткой переворачивал тела, всматривался в лица. Георгия Крашенинникова он не узнал — лицо было сильно залито кровью. А вот Тиккоева признал сразу. Ткнул палкой поддых, как бы проверяя, окончательно ли убил ненавистного ему вологодского купца, или так, не дострелил. Для верности попрыгал у него на
— Не-е, эти уж не подымутся, отвоевались. Лежите теперя. Щас закопают вас, и вся недолга.
Он вытащил кисет, свернул толстую самокрутку, прикурил, жадно затянулся.
— А то, ишь, что надумали, против соввласти воевать! Стару жизнь хотели возвернуть? Не вышло. Мы теперя без вас в Расее поживем. Без дворян, попов и охвицеров. И антиллигенция нам ни к чаму, — глянул он в лицо Гурилева. — Народ только злее работать будет.
Он опять жадно затянулся, закашлялся, харкнул в сторону.
— Ну, да мне вас надолго хватит. Сколько ж, если разобраться, в Рассее лишнего народу! — покачал головой Воронов. — Стрелять — не перестрелять... да, на всю жизнь пайка обеспечена...
— Эй, Воронов, мать твою так, — раздалось издалека. — Ты что там застрял? За старое взялся? Опять золотые зубы у жмуриков вытягиваешь? Смотри, тута тебе не Крым, не фронт, тута — Питер! Это дело запрещено. А сапоги, если надо, можешь подобрать...
—Да не, у меня и так хорошие...
—Тогда поехали! У нас там очередь... Надо до утра еще пару ездок сделать...
...Воронов докурил, затоптал окурок, сунул озябшие руки в карманы бушлата.
— Ну, ладно, господа хорошие. Кончилася ваша жизнь, а моя — продолжается. Потому сегодня Рассее поболе вашего нужон. А вы тута полежите маленько, скоро уж вас закопают, — заверил он убитых и медленно, тяжело ступая, где по телам, где по земле, пошел на голос. Его ждали, машина отправлялась обратно в Питер, за следующей партией приговоренных к расстрелу членов «Петроградской боевой организации»...
Приложение
Документы
Дело№ 1381/214224
Документ
В Центральный Комитет Российской Коммунистической партии
Январь 1921 г.
После прекращения боевых действия на внешних фронтах ВЧК сама поставила в порядок дня вопросы о применении высшей меры наказания, о сокращении судебных функций ЧК, вообще о регулировании карательной деятельности всех судебных органов, согласовании ее со всей организационной системой карательных и судебных органов. Что касается применения высшей меры наказания, ВЧК 24 декабря (1920 г.) дала телеграмму всем губчека, запрещающую приводить в исполнение приговоры высшей меры наказания без санкций на то ВЧК, за исключением приговоров по делам об открытых вооруженных выступлениях. По вопросу о возможности отмены высшей меры наказания, то ВЧК полагает, что ее можно отменить по всем политическим преступлениям, за исключением террористических актов и открытых восстаний...