Заговор, которого не было...

Миронов Георгий Ефимович

Дело взял под контроль Генеральный прокурор России.

Так начался конец банды Ахтаевых.

«Рома-Зверь»

Роман Ахтаев незадолго до того «выстрелился» из ИТУ.

Из зоны он уходил спокойно. Без особой эйфории. Крутому и на зоне не кисло. А Рома, несмотря на свой мо­лодой возраст, крутым стал рано. Может, тогда, когда впервые за мелкую кражонку попал в СИЗО. Срочок ему грозил невеликий, да и не срок пугал. Страшновато, если заглянуть в глубину души, было то,

как примут в камере. Лицом он был пригож, как и братья, — даже красив, если кто предпочитает такую вот жгучую восточную красоту, — чуть раскосые глаза, нервные крылья носа, тонкие, чуть искривленные в улыбке губы.

«Опустят», — холодело где-то в нижней части живота.

Первая в его жизни камера оказалась небольшой воню­чей клетушкой с койками в два яруса — шконками, серыми казенными одеялами — и то не на всех шконках, густой во­нью давно немытых потных мужских тел и невыносимой тухлой отдачей от параши. В пространстве не более двадца­ти квадратных метров размещалось человек двадцать пять сизошников.

— Считай, повезло, — сказал за спиной вертухай, — в других камерах еще хуже. Не тушуйся, пацан, здесь тихие, может, и не обидят.

— Без советов обойдусь, волчина позорная, — ощерил­ся Роман, за что тут же получил кулаком меж лопаток и влетел в камеру, чуть не упав в узком свободном про­странстве.

Встал, широко расставив ноги, исподлобья оглядел ка- меру, — кто первый покусится?

— Кому ты нужен, сопляк? — словно услышав его мыс­ли, небрежно бросил лежавший на втором этаже ближней к двери шконки здоровый бугай.

— Это точно. Боится, засранец, — хихикнул вертлявый коротконогий парень лет двадцати, резво вскочивший с нижней шконки возле параши. — Боится, боится...

— А чего ему бояться? — лениво процедил здоровый верзила с набухшими мышцами и свисавшим через ремень толстым животом. — Пока очко грязное, никто тебя не тронет. Вот в субботу, после баньки, — милое дело...

Рома стоял в проходе, слева и справа с верхних шконок свешивались руки двух бугаев, — как ему показалось, наи­более грозных.

Он выстрелил в руку двумя безопасными лезвиями изо рта, заранее припасенными на такой вот случай, и двумя быстрыми движениями располосовал вены на руках наиболее сильных, по его прикидке, обитателей камеры.

—Ах ты сучонок!

— Падаль жеваная!

Но тут уж так, — либо здоровой рукой вены зажимай, чтоб кровью не истечь, которая рванула наружу мощной струей, либо пащенка этого загибай под нары.

— Охрана! Охрана! Граждане контролеры! Вертухаи, чтоб вам всем штырь в задницу: тут люди кровью ис­ходят!

Рома на всякий случай пробрался в угол, встал так, чтоб дорого отдать свою жизнь.

А дело то, как ни странно, обошлось.

Двух изрезанных им мужиков увезли в санчасть. Осво­бодились два хороших места.

Недомерок со шконки от параши было попробовал за­нять одно из них. Но получил мощного «леща» по шее от высокого, костистого малого, лежавшего на самой удобной шконке

возле окна, но для такого воспитательного дела вставшего в проход и доставшего своими граблями недо­мерка уже у освободившейся койки.

— Не положено.

— Да я что? Да как же так? Обещали ведь, — как нови­чок, — к параше, а потом — на освободившееся место.

— Мало ли что обещали. Не заслужил. Ты, слышь, та­тарчонок, — обратился «фитиль» к Роману, — ты и зай­мешь. Не боись. Ничего не будет. Они сами порезались. Тебя никто вертухаям не сдаст. Не боись.

—Я и не боюсь.

— В первый раз?

— Ну и что, что в первый? — отрезал Рома.

— Да ничего. Хорошо держишься. Вопросов мало зада­ешь. Себя показываешь. Ты, видно, решил, что эти два бу­гая — самые тут крутые? Не... Они за пустяки сюда попали. Один наперсточник, другой в Тушино беспроигрышную лотерею держал. Такую, что сам не проигрываешь. Да на­колол какого-то лоха из Госдумы на 16 тысяч рублей и тыщу баксов. Пришлось ментам, им купленным, сдать его. Они не бойцы. Помолчат. Знают, что за треп в СИЗО бывает.

— А те сидельцы, что в камере?

— Тем более.

—- А ты за что?

—Не принято это в камерах спрашивать. Грех. Мог бы и наказать. И рассказывать самому, за что подсел, не приня­то. Глаза есть — сам смотри, думай, вычисляй, кто что за человек, как себя держит. По тому, как ты повел себя, мож­но полагать, что сел за кровь большую. Ишь ты, как легко пустил ее. А я так думаю, по пустяку подзалетел. Но не спрашиваю. А держался смело. Это мне нравится.

— А ты что за гусь, что оценки раздавать?

—А староста я. Слыхал, какая власть у старосты в каме­ре? То-то же.

— Смотрящий?

— Ишь ты, под блатного косишь. Ну, считай, смотря­щий. Мое решение такое — освободившуюся шконку на втором ярусе ты займешь.

Из случайных обрывков фраз уж потом Рома понял, что смотрящий сидел, дожидаясь суда за убийство, и светил ему хороший срок. Остальные — кто за что. Все больше — за пустяки. Один был «глотатель» из Душанбе — заглотнул контейнеры с кокаином в презервативе, его в Шереметье­во взяли, выпотрошили, и в СИЗО. Срок гарантирован — с поличным да по наводке, — тут без вопроса. Другой сосед по нарам подзалетел за связь с вьетнамцами — те торговали в Москве драгметаллами.

— Сволочь редкая, я в детстве все про советско-вьетнамскую дружбу на пионерских сборах долдонил, доверил­ся им, а они меня и подставили, — с непроходящим удив­лением в голосе жаловался сосед почти каждый день на по­разившее его коварство недавних друзей по соцлагерю.

Но большинство — за кражи, разбойные нападения на прохожих и прочую мелочевку.

На второй день староста подвалил к Роме:

— На общак надо отстегнуть: такой порядок.

—А если нет?

— Сам понимаешь, тут свои законы. Первый раз должен отстегнуть, хоть умри. Потом камера может и подождать, когда тебе бабки, дурь, чай, табак с воли подкинут. А сей­час — хоть умри.