Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева

Макаревич Эдуард Федорович

А ведь не откажешь в проницательности чекисту Агранову – весьма точная характеристика Мельгунова. Особенно эта: «человек чрезвычайно активный и деспотически настроенный». Вспоминается беспощадный чеховский приговор интеллигентскому сословию: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр» [40] .

Если бунинский интеллигент, имеющий такое же право на существование, как и чеховский, – милый, понимающий, страдающий от неразделенной любви, понимающий толк в хорошей, сытой жизни, обожающий начинать застолье с цветных водок под балык, продолжать его хересом под солянку, красным вином под рябчиков, ликером под кофе и заканчивать плясками с цыганами и питием белой водки с красной головкой под блины с икрой, – то чеховский интеллигент, тот же страдающий от любви Гуров, не всегда понимаемый публикой персонаж, вдруг осознает лживость и иллюзорность этого мира. То деликатный Гуров, мудро вглядывающийся

в мир. А доктор Астров из чеховской пьесы «Дядя Ваня», беспощадно препарирующий социальную и психологическую сущность той российской интеллигенции, к которой относился и Мельгунов, и которая потом взялась за создание подпольных заговорщицких организаций, более откровенен: «А те, которые поумнее и покрупнее, истеричны, заедены анализом, рефлексом… ноют, ненавистничают, болезненно клевещут…» Как же это созвучно чекистскому определению: «человек чрезвычайно активный и деспотически настроенный». В той же чеховской пьесе такая характеристика по-своему персонифицирована в профессоре Серебрякове, откровенность которого – «я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум», – органично переходит в пафос: «Надо, господа, дело делать, надо дело делать!» Сошлись они, исторические и литературные персонажи, профессор Серебряков, доктор Астров и реальный заговорщик профессор Мельгунов. Сошлись не в следственном деле, конечно, а на историческом и литературном поле социального противостояния. Ну, представим, с одной стороны, компания Серебрякова с Мельгуновым и сообщниками, с другой – компания Астрова, в которой интеллигенты иного ряда, например: Кржижановский, Тимирязев, Жуковский, Павлов, Брюсов, Блок, Маяковский. Интересное противостояние получается. А в ВЧК свои интеллигенты – Менжинский, Кедров, Артузов. Тоже в какой-то мере из компании Астрова. К ним-то разве нельзя обратить все те же слова Антона Павловича: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр»? [41]

40

Чехов А. П.

41

См.: Чехов А. П. Собрание сочинений. В 15 т. Т. 15: Избранные письма. 1892–1904. М., 2010. С. 169 (Слова Чехова об интеллигенции из письма И. И. Орлову, земскому врачу, знакомому Чехова по Мелихову).

Что же вынес Агранов для себя из дела Мельгунова, кроме понимания характера российской интеллигенции: деспотичного, истеричного и лицемерного? Уяснил он, пожалуй, то, насколько хорошо интеллигенция может плести подпольную сеть и организовывать заговоры, и при этом мастерски уходить от обвинений. Это, пожалуй, родовое пятно российской интеллигенции определенного толка. Вооруженный этим открытием Агранов вел впоследствии дела, в которых главными обвиняемыми были интеллигенты – настоящие, как доктор Астров, и фальшивые, как профессор Серебряков. И неплохо получалось.

В ВЧК он занимался делами, принципиальными для власти: дело «Национального центра», дело «Тактического центра», дело «Петроградской боевой организации». Уже тогда его положение и секретаря Совнаркома, и уполномоченного ЧК заставляло подходить к расследуемым делам не столько полицейски, сколько политически.

Заговорщик – историк – публицист

Наступило время нэпа, время экономической свободы. И тем больше общество пропитывалось идеологической жесткостью, политической однолинейностыо. Ленин будто следовал указанию Столыпина: либеральные реформы нельзя проводить в России без ужесточения режима. Уже не было продразверстки, уже вовсю разворачивались частные заводы и пекарни, совместные с американцами концессии, но уже был пароход, на котором отправляли за границу видных философов, историков и вообще мыслящих, творческих людей; уже вовсю был заполнен инакомыслящими и инакодействующими интеллигентами лагерь на Соловецких островах. С пронзительной ясностью большевистское правительство понимало: чем больше экономической свободы, тем жестче политический и идеологический контроль за бывшими членами оппозиционных партий, за творческой интеллигенцией, а за обществоведами-историками, философами, экономистами – особо. Это партийное понимание ситуации безоговорочно разделял и Агранов. Дело Мельгунова он помнил очень хорошо.

Да и сам Мельгунов не позволял о себе забывать. После отъезда из России с разрешения ОГПУ, преемника ВЧК, он обосновался в Берлине и включился в новую борьбу с Советами, теперь уже не в качестве агента, а историка-публициста. Впрочем, где грань?

Его главный труд «Красный террор» весомо продолжил традиции обличительной пропагандистской литературы в начале двадцатого века. Но за это сочинение его на сей раз лишили российского гражданства. Как говорил Мельгунов, эта книга о большевистском терроре, пролившем море крови, о системе насилия и эксцессах в Гражданскую войну. Он написал ее за полгода, сжигаемый ненавистью к большевикам.

Откуда факты, материалы, источники? Их было три вида. То, что привез с собой, уезжая из Москвы, – вырезки из советских газет, выписки, личные впечатления; то, чем мог воспользоваться на Западе, в основном эмигрантская пресса, литература, письма и впечатления бежавших из России, и наконец, материалы особой комиссии по расследованию деяний большевиков, образованной в декабре 1918 года при правительстве генерала Деникина. Эти материалы вывезли из России в марте 1920 года под крылом отступавшей белой

армии. Понимая всю шаткость используемых источников (не забылись уроки профессора Любавского), Мельгунов вынужденно заметил во введении к книге: «Оглядывая всю совокупность материала, легшего в основу моей работы, я должен, быть может, еще раз подчеркнуть, что в наши дни он не может быть подвергнут строгому критическому анализу – нет данных, нет возможности проверить во всем его достоверность».

Ограниченность и сомнительная правдивость источников, приводимых без критической оценки, отход от первоначального плана книги, который предусматривал характеристики как «красного», так и «белого» террора, но в итоге свелся автором только к «красному», на «белый» рука не поднялась, а водившая пером ненависть к красным лишала в значительной мере объективного взгляда на проблему террора в Гражданской войне – все это способствовало появлению книги откровенно пристрастной, откровенно пропагандистской. Профессор здесь окончательно пал в ноги пропагандисту, поступившемуся «честью русского интеллигента-социалиста». Профессор-мудрец оказался побежденным профессором-жрецом.

По стопам Мельгунова, спустя несколько десятилетий, пошел Александр Исаевич Солженицын, написавший трехтомный «Архипелаг ГУЛАГ». Последователь он был не только в теме террора, но и в методологии написания – в основе все те же впечатления, рассказы, легенды. И Солженицын тоже оговаривается в предисловии к своему сочинению: «Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не довелось читать документов. …Все прямые документы уничтожены или так тайно хранятся, что к ним проникнуть нельзя. …Большинство свидетелей убито и умерло. Итак, писать обыкновенное научное исследование, опирающееся на документы, на цифры, на статистику, не только невозможно мне сегодня… но боюсь, что и никогда никому» [42] .

42

Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. М., 1989, Т. 1. С. 9.

В итоге «Архипелаг» вырос в хороший публицистический, пропагандистско-обличительный труд, который нанес мощнейший удар по советскому строю, коммунистической идеологии. Но уж если посмотреть в глубь времен, то ни Мельгунов, ни Солженицын не первооткрыватели в этом жанре. Здесь приоритет за Вильгельмом Штибером, начальником прусской политической полиции, гонителем Маркса и организатором процесса над Союзом коммунистов в 1852 году. Именно он, можно считать, положил начало подобной литературе, сочинив на пару со своим сослуживцем фундаментальный труд в двух частях под названием «Коммунистические заговоры девятнадцатого столетия». Вон аж откуда берет начало пропагандистская боевая книга – пособие для пропагандистов и радикалов-антикоммунистов. Она тогда чувствительно задела Маркса и Энгельса, которые назвали ее стряпней «двух подлейших полицейских негодяев нашего столетия» [43] .

43

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 214.

Что касается мельгуновского «Красного террора», то, как радикальная пропагандистская книжка, он расколол русскую эмиграцию. Одни ее представители безусловно укрепились под влиянием этого сочинения в еще большей ненависти к советской России, другие засомневались и нашли опору в идеях «сменовеховства», с которыми выступила группа деятелей белой эмиграции, среди которых самые громкие имена – Устрялов и Ключников. Оба – тоже профессорского рода. Главная идея у них была в том, что большевики – это собиратели Российского государства, империи Российской, а их террор – необходимая сторона державности, патриотизма. Но Мельгунов, убежденный государственник, не внял концепции «сменовеховцев». Объяснений он не представил. Но и без них ясно: его вела другая идея – фанатичная ненависть к режиму, лишившему его значимой роли в революции, наступившего на его бешеное тщеславие, а отсюда святая убежденность в необходимости уничтожения этого режима в священной войне с большевиками. Вот почему там, на Западе, он не ограничился написанием только пропагандистски обличительной книжки.

Священным делом для него стало разоблачение деятельности ОГПУ против белой эмиграции, и прежде всего того, что было связано с операцией «Трест». Этот чекистский проект подразумевал существование монархической псевдоорганизации Центральной России, сумевшей в течение шести лет нейтрализовать усилия белогвардейских и монархических зарубежных центров в борьбе с Советами. Не жалея слов и выражений, Мельгунов клеймил ОГПУ за его провокаторскую роль в деле «Треста». Ярая античекистская кампания, учиненная им, подвигла его же на создание еженедельника «Борьба за Россию». Вокруг него сплотились самые яркие ненавистники большевистского режима. Но столь же зло против Мельгунова выступила определенная часть русских эмигрантов, предводительствуемая Павлом Милюковым, бывшим министром Временного правительства России, организатором партии кадетов. Основной упрек Мельгунову, как издателю этого журнала, сводился к тому, что он «законсервировался» в настроениях 1919 года, когда в Москве ждали Деникина. Но в 1927 году в России иная ситуация, требующая переоценки ценностей. Мельгунов этот упрек решительно игнорировал, попросту посылал подальше всех, кто его высказывал. Он уже сориентировался на сотрудничество с боевыми офицерскими группами, засылаемыми генералом Кутеповым в Советский Союз для террора. Еженедельник «Борьба за Россию» теперь поддерживал не только моральный дух самих террористов, но и становился пропагандистским антисоветским изданием для распространения на советской территории.