Заговор против маршалов

Парнов Еремей Иудович

«Известия» выходили по-прежнему от его имени, но это уже не могло развеять безнадежного ощущения отверженности, замурованной. Перо — каждое утро начиналось с попытки писать — выпадало из рук. Мысль витала в бесплодном, безличностном удалении: в подернутом холодной дымкой отчуждения прошлом или в будущем, где он уже не видел себя.

Не об этом ли, как обычно неторопливо и обстоя­тельно, рассуждал Сталин на той высокой, отделан­ной под палисандр трибуне с гербом?

— В то время как программа говорит о том, чего еще нет и что должно быть еще добыто и завоевано в будущем, конституция, наоборот, должна говорить о том, что уже есть, что уже добыто и завоевано те­перь, в настоящем.— Он выдержал глубокую паузу и повторил, разъясняя: — Программа касается глав­ным образом

будущего, конституция — настоящего.

Многократно обкатанные обороты не задевали созна­ния, шурша, как галька, которую ворошит прибой. Бухарин не ощущал дикого, глумливого несоответ­ствия между реальной действительностью и велере­чивым потоком пустых деклараций. Конституция гарантировала свободу слова, печати, собраний и митин­гов, права объединения в общественные организации, неприкосновенность личности, неприкосновенность жи­лища и тайну переписки, и прочие невиданные в исто­рии величайшие права и свободы трудящихся.

В речи наверняка проскользнули и его, Бухарина, мысли, но безвоздушное пространство отчуждения вы­холостило слова, и он не узнал их, как, наверное, не узнал бы теперь и многое из того, что с такой бездум­ной убежденностью бросал в массы.

«...Пролетарское принуждение во всех своих фор­мах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повин­ностью... является методом выработки коммунистиче­ского человечества из человеческого материала капи­талистической эпохи».

Ненасытная глотка Хроноса — время поглощало различия между мастером, одержимым высшей целью, и неодухотворенным сырьем. Все перемалывалось в кровавое месиво — живая плоть и газетные строчки: «То, о чем мечтали сотни лет лучшие, передовые умы человечества, сделала непреложным законом конститу­ция победившего социализма и развернутой социали­стической демократии. Народы СССР единодушно назвали новую конституцию в честь ее творца Сталин­ской Конституцией».

Редакционная статья «Известий» ничем не отлича­лась от прочих. Исполняющий обязанности ответст­венного редактора Таль аккуратно направлял гран­ки на квартиру Николая Ивановича. Он читал, но не улавливал смысла и ничего не подписывал.

Съезд Советов одобрил и утвердил Конституцию пятого декабря, а четвертого начал работу Пленум Центрального Комитета. Бухарина оповестили по теле­фону. Не желая вступать в ненужные разговоры, он вошел в зал перед самым началом и занял свободное место в одном ряду с Тухачевским. Поблизости, раз­деленный проходом, сидел нарком связи Ягода.

Ежов выступил с докладом «Об антисоветских, троцкистских и правых организациях». Версию о тес­ной связи троцкистов с зиновьевцами в их террористи­ческой деятельности против руководителей партии и правительства он дополнил прямыми обвинениями в адрес Бухарина и Рыкова. Правые, по его словам, тоже были причастны к убийству Кирова.

— Молчать! — истерически выкрикнул Бухарин.

Ежов оторвался от текста и удивленно оглядел зал. Почти два года он трудился над рукописью с много­обещающим названием «От фракционности к открытой контрреволюции». По его просьбе вождь прочитал пер­вую главу и внес в нее пространные дополнения. «За все это время между зиновьевцами и троцкистами существовала теснейшая связь. Троцкисты и зиновьевцы регулярно информируют друг друга о своей дея­тельности. Нет никакого сомнения, что троцкисты были осведомлены и о террористической стороне дея­тельности зиновьевской организации,— выкристалли­зовывались главные тезисы, перекочевав из будущей брошюры в доклад.— Больше того, показаниями от­дельных зиновьевцев на следствии об убийстве това­рища Кирова и при последующих арестах зиновьевцев и троцкистов устанавливается, что последние тоже стали на путь террористических групп».

Основываясь на показаниях Сосновского, Яковлева, Куликова, Котова и других арестованных, Ежов обви­нил Бухарина и Рыкова в связи с врагами народа и пособничестве террору. Упомянута была и рютинская платформа, что, как догадывался Бухарин, должно было особенно раздражить Сталина.

— Должен сказать, что в своем неблаговидном по­собничестве правые не были одиноки,— при удивлен­ном ропоте зала продолжал наркомвнудел.—

Товарищ Ягода устроил для Зиновьева и Каменева из тюрьмы санаторий,— он повторил реплику вождя, брошенную как-то Миронову.— Я уж не говорю про то, что руко­водимый им аппарат опоздал с разоблачением врагов, как минимум, на четыре года! Заставить этих людей действовать достаточно оперативно могло лишь давле­ние свыше. Привыкли, понимаешь, тянуть резину! Понадобилось два суда провести, для Каменева — даже три, чтобы уничтожить предателей.

— Жаль, что я не арестовал его,— словно про себя, но достаточно громко, процедил Ягода.

Бухарин мысленно согласился. Его оценки бывшего наркома и нынешнего диаметрально переменились.

Он послал в президиум \ записку, не слишком на­деясь, что дадут выступить.

Слово предоставили после второго перерыва. Нали­вая из графина воду, Бухарин едва не выронил стакан.

— Во всем том, что здесь наговорено против меня, нет ни единого слова правды. У меня была единствен­ная очная ставка с Сокольниковым... Ведь я же про­сил зафиксировать, что он со мной о политических делах никаких разговоров не вел, что он говорил со слов Томского — Томского, который к тому времени не существовал... В отношении Сосновского, товарищи, я несколько раз писал; почему вы мне не устроили очной ставки с моими обвинителями? Я с Сосновским ни одного разговора относительно общей политики не вел и ни о какой рютинской платформе не говорил. Рютинской платформы я сам не читал, потому что один-единственный раз по приказанию товарища Ста­лина она была мне показана. Я ее не видел, я даже не был осведомлен о ней до этого... Я никогда не отри­цал, что в двадцать восьмом — двадцать девятом годах я вел оппозиционную борьбу против партии. Но я не знаю, чем заверить вас, что в дальнейшем я абсо­лютно ни о каких этих общих установках, ни о каких платформах, ни о каких «центрах» абсолютно ни одно­го атома представления не имел... Я вас заверяю, что бы вы ни признали, что бы вы ни постановили, пове­рили или не поверили, я всегда, до самой последней минуты своей жизни, всегда буду стоять за нашу пар­тию, за наше руководство, за Сталина.

Он, спотыкаясь, сошел с трибуны, ослепленный сле­зами.

Обвинения, с которыми обрушился на «правых пособников» Каганович, полностью повторяли ежовские. Но особенно резко и грубо говорил Молотов. Затя­нувшийся отпуск на юге определенно пошел ему впрок — «каменной заднице».

Алексей Иванович Рыков ответил с затаенной яро­стью, но в замедленном темпе, как бы пробуя на вес каждое слово.

— Я утверждаю, что все обвинения против меня с начала до конца — ложь... Каменев показал на про­цессе, что он каждый год, вплоть до тридцать шестого, виделся со мной, я просил Ежова, чтобы он узнал, где и когда я с ним виделся, чтобы я мог как-нибудь опро­вергнуть эту ложь...

— Как-нибудь! — вытянув тонкую шею, фальцетом выкрикнул Молотов.— Именно что как-нибудь.

— ...Мне сказали, что Каменев об этом не был спро­шен, а теперь спросить у него нельзя — он расстрелян... Мои свидания с Томским...

Страдая за Алексея, который, как и он сам, взывал к безответным теням, Бухарин понял, сколь жалко и беспомощно выглядел на этой державной трибуне. Ни одного голоса в защиту, ни одного ободряющего кивка. Только Серго Орджоникидзе, пряча измученные глаза, задал Ежову несколько вопросов.

Бухарин написал обращение, адресовав его «Всем членам и кандидатам ЦК ВКП(б)».

«...Материалы (не проверенные путем ставок) — есть у всех, но их нет у обвиняемых; обвиняемый стоит под ошеломлением внезапных исключительно чудо­вищных обвинений, впервые ему предъявляемых. При известной, заранее данной настроенности (самый факт постановки вопроса, материалы непроверенные, тенденция докладчика, печать, директивные лозунги вроде молотовского «о пособниках и подпевалах») все говорят: «я убежден», «нет сомнений» и т. д. Обвиняе­мому говорят в глаза: а мы не верим, каждое твое слово нужно проверять. А на другой стороне слова обвиняемых-обвинителей принимаются за чистую монету... В общей атмосфере теперешних дней в пользу обвиняе­мого никто выступить не решится.