Заговор против маршалов
Шрифт:
Однажды после обильного, затянувшегося далеко за полночь ужина Сталину приснилось, что он лежит на операционном столе, а над ним нависли глумливые физиономии в очках и белых хирургических масках. Пробудившись от полуденного кошмара, сопровождаемого непонятной резью в боку, он, уже наяву, припомнил характерные черты сумеречных злодеев, их злобные, увеличенные стеклами глаза и сопоставил приметы.
Сначала возникла идея связать Левина, Плетнева и Казакова с правыми и Ягодой, но вскоре выяснилось, что текущий момент особенно благоприятен для небольшой затравки. Крушения поездов и взрывы
Статья о профессоре Плетневе вобрала в себя не только исконные мифы о лекарях-убийцах, но и мрачную романтику западного средневековья в ее чисто обывательском варианте. На неприученный к самостоятельному мышлению мозг готическая романтика действует безотказно. В деле о «кремлевском заговоре» получили апробацию чуть ли не все ее ипостаси: изменник- комендант, переметнувшаяся охрана, библиотекарша, опрыскавшая ядом страницы книги, предназначенной для вождя. Параллели напрашиваются сами собой: королевский замок — пропитанный мышьяком фолиант — агонизирующий король.
Неистребимые книгочеи, конечно, сразу назовут автора и припомнят соответствующее место в романе, возможно, даже сопоставят Карла Девятого с вождем, что далеко переплюнул христианнейшего монарха с его
Варфоломеевской ночью,— не в том суть. Важно, что семена упадут на унавоженную почву.
С книгой (Карл соблазнился редким фолиантом о соколиной охоте) проехало, и превосходно, на повестке дня новый шедевр. Теперь и стены кабинета, орошенные ядом, взяты на вооружение, и прочие изыски врачей-изуверов. Уже и разметка идет, кто какие даст показания, ибо чекистские сценарии и заготовленные по ним статьи для центральной печати неотделимы от общей сумятицы и нищеты духа. Отсюда и вопиющие перехлесты.
В статье о Плетневе бросалась в глаза одна щекочущая воображение подробность: пожилой профессор укусил пациентку за грудь!.. Всякое, конечно, случается, но всему есть границы. Что там ни говори, а подобного скандала еще не знала русская медицина.
Чего только не болтали в трамваях и парикмахерских, в ателье мод и керосиновых лавках. Одни — негодуя, другие с тайным удовлетворением: мол, чего другого еще ожидать. Вирулентной затравки, подброшенной то ли впрямь с дальним умыслом, то ли по дурацкой угодливости, нежданно попавшей в масть, могло бы надолго хватить и на многих, да только в самой важной клепсидре вытекла вся вода.
— Завтра суд,— объявил Примакову на последнем допросе Леплевский.— Ваша дальнейшая судьба будет полностью зависеть от того, как вы себя поведете. Товарищ Ежов надеется, что к вам проявят снисхождение. Именно к вам, Виталий Маркович!.. Суд учтет
Авсеевич забрал Примакова к себе.
Следующим ввели Эйдемана. Его сопровождал Агас.
— Чистосердечное признание облегчит вашу участь,— сказал Леплевский.— Искренне советую написать заявление на имя товарища Сталина и Ежова.
Те же пустые формулы он повторил и другим заключенным. И отсвет надежды на близкое избавление промелькнул в тайнике перемолотого сознания, как чахлый проблеск в конце длинного коридора. И последние строки, что уже из потустороннего далека выводила непослушная рука, подталкивали рвануться навстречу.
Сталин разложил перед собой все восемь заявлений, выжал в чай ломтик лимона, добавил две ложечки «Двина» и, со вкусом прихлебывая, принялся читать. Допив, отворил неприметную дверь в отделанной мореным дубом стене и унес коньяк в смежную с кабинетом комнату, куда, как и в спальни на дачах, не было доступа никому.
Соратники молча остались сидеть за зеленым столом. Это чаепитие в одиночку и эта экономно расходуемая бутылка, что выносилась на божий свет, а затем исчезала, подобно потиру за царскими вратами святилища, словно были частью скромного, но тем вернее отделявшего вождя от всех смертных служения.
О чем думал он там, в отрешенном одиночестве? С вечностью наедине?
Сталин отсутствовал минут пять, не более, но даже привычным к его распорядку членам внутреннего круга ожидание показалось томительно долгим. Стрелки на старинных часах возобновили привычный ход с его возвращением.
С той же размеренной обстоятельностью он расписал оставленные бумаги: одни вернул Ежову, другие оставил у себя.
«Мой архив. Ст.» — пометил на письме Якира и, задержав на мгновение карандаш, добавил с ожесточенным нажимом: «Подлец и проститутка. И. Ст.»
— Полюбуйся,— он подозвал Ворошилова.
Нарком, волнуясь, проскочил глазами по строчкам, не дочитал и поспешно подсел к Молотову.
— Точное определение,— невозмутимо заметил Предсовнаркома, глянув на резолюцию.
— Да-да, в самую точку,— повеселел Ворошилов, не найдя своей фамилии.— Совершенно точное.
Он так и написал: «Совершенно точное определение. К. Ворошилов», но точку не поставил и передал карандаш Вячеславу Михайловичу.
«...И Молотов»,— вывел тот и подвинул лист Кагановичу.
«Мерзавцу, сволочи и бляди одна кара — смертная казнь. JI. Каганович»,— последовал незамедлительный отклик.
Вождь решал, соратники одобряли, генеральные комиссары и военюристы исполняли, а народ единодушно приветствовал — каждому свое.
И настал тот день, когда одним предстояло выйти на митинг, а другим спуститься в тюремный подвал, откуда с биркой на ноге отправляются в вечное странствие. Обол для перевозчика Харона под язык, медные пятаки на очи — бред с корнем вырванных веков.