Заговор равнодушных

Ясенский Бруно

– Допустим, я пошла бы на это… на примирение с семьей… – Последние слова она выговаривает с заметным трудом. – Как вы себе представляете мою работу?

– Как я себе представляю? Примерно так: вы приезжаете домой как блудная овца. Вы соскучились по семье, по Берлину, по Германии. Эмиграция вас разочаровала. К тому же у вас никогда не было особо сильных революционных убеждений. Вы просто любили Роберта и поэтому пошли за ним…

– Это что, ваше мнение обо мне или моя предполагаемая роль?

– Ну, что вы! Если бы я был о вас такого дурного мнения, разве я стал бы с вами говорить о серьезной работе?… Итак, с момента бегства Роберта ваша связь с революционным движением фактически оборвалась.

Дело с Робертом для вас не совсем ясно. Но факт остается фактом: его печатное заявление уверило вас в том, что и он разочаровался в своих старых убеждениях. Некоторое время вы шли с антифашистами еще по инерции. Остальное довершила эмиграция. В среде эмиграции вы чувствовали себя всегда чужеродным телом. Вот, так сказать, психологические предпосылки вашего решения вернуться в Германию. Все это будет звучать довольно правдоподобно.

– Я в этом не уверена.

– Конечно, вначале к вам будут присматриваться, не без этого. Держите себя по возможности естественно. Не проявляйте телячьего восторга по поводу гитлеровского режима. Такое слишком ретивое обращение могло бы им показаться подозрительным. Не щадите критических замечаний, но, понятно, соблюдайте пропорцию: положительное должно превалировать. Если к тому же вам удалось бы устроиться на работу к отцу, может быть, в его личном секретариате, вы стали бы для нас неоценимым источником информации. И тогда насчет поручений будьте покойны! За поручениями дело не станет… Какие у вас были раньше отношения с отцом? Очень прохладные?

– Средние. После отъезда, конечно, никаких.

– Напишите ему лирическое письмецо. Старые люди по отношению к блудным дочерям бывают сентиментальны.

– О, что касается его, то он пойдет на примирение со мной с величайшей готовностью. Вы понимаете сами, я здорово компрометирую его по службе. Он много бы дал, чтобы ликвидировать этот семейный скандальчик. Не дальше как вчера я получила по пневматической почте записку от его знакомого, находящегося проездом в Париже. Этот господин просит у меня свидания для разговора по поручению моего отца. За последний год это третий по счету парламентер. Вчерашнюю записку я порвала и выкинула, как и предыдущие.

– Жаль, было бы очень кстати. Обошлось бы даже без лирического письмеца.

– Погодите, я ее, кажется, бросила в печку.

Она приседает на пол и, приоткрыв дверцу «саламандры», выгребает из нее кучу рваных бумажек. Голубые клочки «пневматика» просвечивают там вперемешку с клочьями обертки от мыла и скомканными вырезками из газет.

– Это изрядная каналья! – говорит она, собирая клочья голубой записки. – Не отец. Впрочем, отец, конечно, тоже. Но я говорю про этого, про Фришофа. Авантюрист каких мало. Организовывал вместе с Гиммлером охранные отряды. Теперь, кажется, работает в гестапо. Я не преминула вчера же известить о его прибытии наших товарищей. Ясно, он приехал сюда не с визитом ко мне. Это так, при случае, маленькое одолжение Бернгарду фон Вальденау. У Фришофа есть тут несомненно свои темные дела. Я дала нашим ребятам его адрес. Они хотят снять этого господина при выходе из гостиницы и поместить его портрет в «Юманите», снабдив краткой политической биографией. Все это под сочным заголовком: «Палачи германского народа безнаказанно бродят среди нас!» Вот собрала, кажется, все кусочки. Погодите, сейчас сложим… Помочь вам, или разберете сами?

– Нет, тут кое-чего не хватает.

– Давайте, я вам сейчас расшифрую: «Многоуважаемая фрейлейн Маргарита! Я беру на себя смелость убедительно просить вас уделить мне, если вы найдете возможным, несколько минут для личного разговора…» Видите, какой галантный подлец! «…Ваш уважаемый отец накануне моего отъезда из Берлина просил передать вам лично несколько

слов. Зная ваше доброе сердце…» Вот мерзавец! «…я надеюсь, что вы поможете мне выполнить желание глубоко несчастного старого человека, который не просит вас ни о чем, кроме того, чтобы вы меня выслушали. Разговор наш не будет носить решительно никакого политического характера…» Вот это место лучше всего! «…тем самым, встреча со мной ни в какой мере не задевает ваших личных убеждений…» Как вам это нравится? «…Если все же вы не сочтете возможным принять меня, мы можем встретиться где-нибудь на нейтральной почве, по вашему выбору и усмотрению. О нашей беседе, каков бы ни был ее исход, – могу вас в этом торжественно заверить, – не узнает никогда никто ни из ваших, ни из моих друзей…» Ловко, а? «…Мое уважение к вашему достопочтенному отцу является в этом достаточной гарантией. То, что мне хочется вам сообщить, я уверен, не может не представлять для вас интереса, поскольку касается в равной степени как вашей семьи, так и г-на Р. Э.» Видите, какая каналья? Хочет меня взять на удочку моих отношений с Робертом!… А дальше тут адрес и всякие выражения глубочайшего почтения.

Эрнст в раздумье попыхивает трубкой.

– Вы хорошо знаете этого господина Фришофа?

– Как вам сказать? Он бывал частым гостем в семье Вальденау. Нечто вроде друга дома. Некоторое время пробовал за мной ухаживать. Вы его не знаете совсем?

– Лично, к счастью, не знаю. Но слыхал о нем немало. Это очень крупная рыба. Вот кто может в три счета выпустить старого Эберхардта!

– Что же, по-вашему, мне надо сделать?

– Надо ему ответить. Условиться с ним где-нибудь в кафе. Встречаться с этими господами с глазу на глаз не стоит. В разговоре выразить свое согласие вернуться в Германию.

– Как мне написать эту записку? Посоветуйте.

– Есть у вас тут под рукой пневматик? И пишущая машинка есть? Великолепно. От руки писать не надо. Садитесь, я вам продиктую. Готово?

– Да.

– «Уважаемый господин Фришоф! Завтра в десять часов утра буду…» Ну, где?

– В кафе де-ля-Пэ.

– «…буду в кафе де-ля-Пэ. Там сможем переговорить». Точка, все. Поставьте число. Подписи не надо… Кстати, насчет Роберта, что бы ни сообщил вам этот господин Фришоф, принимайте все за чистую монету. Если он сообщит вам о смерти Роберта, не показывайте вида, что знаете об этом из другого источника. Если он об этом не заикнется и попытается вас шантажировать – скажем, покажет вам письмо, в котором Роберт вызывает вас в Германию, – дайте ему понять, что между вами и Робертом давно все кончено и перспектива встречи с ним ни в какой мере не влияет на ваше решение. Скорее наоборот, она вам неприятна.

– Я, право, не знаю, сумею ли я настолько владеть собой, чтобы разыграть всю эту комедию. Боюсь, вы переоцениваете мои силы.

– Это зависит только от степени вашей ненависти. Если вы ненавидите их по-настоящему, вы сумеете обмануть их отлично.

Она проводит ладонью по щеке, словно хочет стереть с нее краску возбуждения. Минуту она и Эрнст смотрят друг на друга.

– Эрнст! – говорит она, глядя ему в глаза. – Я сделаю все, что вы велите. Но вот я приеду туда… я смогу с вами встречаться? Получать от вас инструкции? Время от времени?

– Это будет очень трудно, Маргрет.

– Но вы меня свяжете с кем-нибудь из товарищей?

– Пока в этом нет никакой надобности.

– Как «нет надобности»? А когда же будет надобность?

– Когда вы обоснуетесь и начнете хорошо работать.

– Одна? Совсем одна?

– Обосноваться вы должны, конечно, одна. Никто из нас не может вам в этом помочь.

– Вы мне просто не доверяете. Как тогда, когда мы уезжали с Робертом. Вы тогда тоже отказались назвать мне какой-либо адрес.