Заговор
Шрифт:
— А почему бы и нет?
— С республиканским правительством? Это при суждениях государя императора?
Я люблю вино не ложно,Трезвым быть мне невозможно.Что же делать? Как же быть? —пел Насков, бывший сильно навеселе.
— Я, впрочем, не утверждаю положительно, — сказал, спохватившись, Иванчук и заговорил вполголоса с де Бальменом об артистках театра, сообщая о них самые интимные сведения.
— Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь? — все больше краснея, беспрестанно спрашивал
— Да быть не может!
— Верно тебе говорю.
Де Бальмен вдруг толкнул его в бок, показывая глазами в сторону. К ним неторопливо подходил седой как лунь красивый старик с очень умным и привлекательным лицом, в коричневом суконном кафтане, с шитым шелковым жилетом, манжетами и брыжами. Голова у него слегка тряслась. Это был знаменитый актер Дмитревский.
— Здравствуй, здравствуй, дуся моя, — ласково говорил он каждому. — Что, инспектора не видал? Где инспектор?
— Они у краскотеров, Иван Афанасьевич, — сказал почтительно Бахус. — А Алексей Семеныч в своей уборной.
— Пьян? — деловито спросил Дмитревский.
— Не иначе как, Иван Афанасьевич.
Дмитревский вздохнул.
— Жаль, талант какой, — сказал он. — Так я к нему пройду. Скажи инспектору, чтоб засел, дуся моя, — добавил он, исчезая за декорациями.
— Экой маркиз! — сказал с жаром де Бальмен, очень довольный тем, что увидел вблизи Дмитревского.
— Помаркизистее настоящих маркизов, — подтвердил Штааль.
— Кто это пьян? Яковлев? — спросил Бахуса Иванчук.
— Они-с.
— Как ты умный человек, Бахус, — сказал с таинственным видом Насков, — то разреши мне сию задачу: ежели б в реке разом тонули турок и иудей, то которого нужно спасать первым?
Он засмеялся, окинув всех веселым взглядом, и затянул:
У меня гортань устала.Лучше, братцы, отдохнуть,Отдохнуть, да пососнуть,Так, так душенька сказала…— Да, вот он, ваш инспектор, — сказал Иванчук. Бахус подтянулся и быстро исчез. По лестнице из машинного отделения спускался, похлопывая себя хлыстиком, осанистый мужчина, с жирным, осевшим складками, лицом. Он поздоровался с главными гостями так, как здороваются на сцене актеры, встречаясь с давно пропавшими без вести друзьями: склонял голову набок, на расстоянии, не выпуская хлыстика, хватал руки знакомых повыше локтей и при этом говорил изумленно радостным тоном: «Ба, кого я вижу!» или: «Сколько лет, сколько зим!» Это он говорил даже тем гостям, которых видел накануне. Впрочем, с людьми малозначительными, как Штааль, инспектор труппы поздоровался гораздо сдержанней, а Наскова даже вовсе не узнал. Особенно любезно он встретил Иванчука.
«Экая противная фигура, — подумал Штааль. — Так и хочется в морду дать… И никто, кроме актеров, не говорит „ба“!»
Иванчук фамильярно охватил за талию инспектора и отвел его к сцене.
— Вы, батюшка, как, Настенькой довольны? — спросил он вполголоса.
— Степановой? — переспросил инспектор. — Старательная девица. Она нынче в хоре нимф.
— Да, я знаю. Правда, отличнейший талант?
— Ничего, ничего.
— Только ход ей давайте… А зефиры к ней не пристают?
— Попробовали бы приставать! С зефирами разговор короткий.
— Ну спасибо, — сказал Иванчук, горячо пожимая ему руку. — Граф Петр Алексеевич очень доволен вашей труппой.
— Стараюсь, как могу. Просто жалость, что у нас на русские спектакли так смотрят… Ей-Богу, играем не хуже французов.
— Она где сейчас, Настенька? В большой фигурантской? Так я туда пройду?
— Другим не разрешил бы, а вам… Только к нимфам, пожалуйста, не заходите. Не от меня учинено запрещенье. Велите служительнице вызвать.
Иванчук кивнул головой, поднялся, немного волнуясь, по лестнице к фигурантской и приказал вызвать Анастасию Степанову. Через минуту в дверях общей уборной появилась с испуганным видом Настенька в костюме нимфы. За ней показались сквозь полуоткрытую дверь две женские головы и скрылись. Послышался смех.
— Ах, это вы? — сказала Настенька, улыбаясь и прислушиваясь к тому, что говорилось в уборной.
— Ты, а не вы, — поправил Иванчук, восторженно на нее глядя. — Я привез тебе конфет.
— Ну, зачем вы это? Благодарствуйте…
Иванчук вынул из кармана маленькую плоскую коробочку.
— Нарочно взял маленькую, незачем, чтоб болтали. Самые лучшие конфеты, по полтора рубли фунт.
Иванчук знал, что так говорить не следует, но не мог удержаться: с Настенькой ему хотелось разговаривать иначе, чем со всеми.
— Благодарствуйте, зачем вы, право, тратитесь? Это лишнее.
— Без благодарения: для тебя нет лишнего, Настенька.
Она засмеялась.
— Ты и не знаешь, какой я тебе готовлю сюрприз. Нет, нет, не скажу. А вот только что я говорил с инспектором. Он так полагает, что у тебя немалый талант. Увидишь, я тебе устрою карьер. Только слушайся меня во всем.
— Да я и так слушаюсь.
Иванчук оглянулся и быстро поцеловал Настеньку в губы.
— Ты знаешь, Штааль здесь, в театре. Ведь ни-ни, правда? — спросил он, краснея (что с ним бывало редко). — А, ни-ни?
Она вспыхнула:
— Мне все одно… Только вы идите, очень инспектор строгий.
— Так я после репетовки за тобой зайду.
— И то заходите, спасибо.
— Заходи, а не заходите.
Иванчук радостно простился с Настенькой и вернулся к сцене. Там движение усилилось. Слуги поспешно тащили рамы и сдвигали декорации. Волшебные чертоги Амура уже были почти готовы. Поддуги очень плохо изображали звездное небо. Работа кипела. Напряжение передалось и зрителям, которые взошли на сцену и уселись на стульях по ее краям в ожидании начала репетиции. В конце темного зрительного зала блеснул слабый свет. Дверь открылась, из коридора вошла дама в сопровождении лакея и поспешно направилась к сцене. Когда она поравнялась с паркетом, Штааль и Иванчук одновременно узнали Лопухину. Штааль поклонился, Иванчук мимо суфлера бойко сбежал со сцены в зал и остановился с Екатериной Николаевной.
— Пренсесс, — сказал он, целуя ей руку. — Вы, в храме Мельпомены?
— Да, да, правда, Мельпомены… Я не помешаю?
— Ради Бога! Вы, можете ли вы помешать? — воскликнул Иванчук, подражая Палену. — Садитесь где вам будет угодно, пренсесс, где вам только будет угодно! — говорил он, точно был в театре хозяином.
— Здесь что сейчас?
— Сейчас начнется репетовка. «Радость душеньки», вы как раз, пренсесс…
— Ах, это русская труппа, — протянула, щурясь на сцену, Лопухина. — А я к дивной Шевалье…