Заговоренный меч

Есенберлин Ильяс

На два вершка от торчащего из туловища позвонка лежал известный всем богатырский тумак с синим бархатным верхом, отороченный выдрой. Он как бы указывал, где была у Акжол-бия голова, и тем ужаснее было пустое пространство между ними.

Хана начало лихорадить. Для Джаныбека и Керея явно не осталось незамеченным его беспокойство, но они молчали. Все время чувствовал он на себе их взгляды. Чтобы не показать вида, что его что-то беспокоит, он продолжал осматривать внутренность траурной юрты.

Над изголовьем убитого висели железный шлем и кольчуга, которые так пригодились бы ему в последнем

поединке. Изнутри шлем, напоминающий по виду небольшой котел, был устлан толстой войлочной прокладкой. Пониже свисали черная соболья шуба, которую покойный надевал в особо торжественных случаях, и серпоносные ургенчские сапоги с войлочными раскрашенными чулками. У ног лежала девятибатманная палица и большой березовый лук, который никто не мог натягивать, кроме его хозяина. Казалось, что все эти вещи выставлены специально для того, чтобы напомнить каждому входящему: «Смотри, это не было надето на нем в момент убийства… Кто бы справился с ним, если был бы защищен он и готов к бою!»

Хан Абулхаир понял, что все догадываются, что Акжол-бий был сражен предательским ударом. Смерть подкралась неожиданно, как трусливый шакал к незащищенной добыче.

Старый Котан-жырау продолжал тянуть свою печальную песню:

Зачем ты поссорился с каракипчаком Кобланды,

мой сын?

Я уже стар и немощен, скоро пойдет мне десятый

десяток лет…

Для сыновей Ногайлинской земли был ты

путеводной звездой!

За что потушили тебя несчастные люди?..

Зачем ты поссорился с каракипчаком Кобланды,

мой сын?

Конца, казалось не будет этой однообразной невыносимой песне. Кобыз продолжал тихо жаловаться, когда не хватало дыхания старому Котан-жырау. Передохнув, он начинал сначала…

Но вот Котан-жырау наконец замолк, словно иссяк горький родник. И сразу же послышался чистый, успокаивающий голос врача-дервиша Абдразака Нахчивани, читающего Коран. Долго, с чувством читал он размеренные строки.

Хан Абулхаир произнес положенные слова соболезнования полным величия голосом. И как только закончил он свою речь, заговорил один из самых влиятельных биев рода кипчак, знаменитый степной златоуст Куба-бий:

— Это на мне лежит пятно виновности в смерти нашего славного сына, соотечественники мои! — начал он. — В приступе гнева убил я его и нахожусь сейчас в таком положении, что не могу смотреть в глаза убитым горем родственникам. Да, я — жертва за того, кто свершил это. Хотите рубить — вот вам моя голова!.. Хотите прах пустить по ветру — вот вам мое тело!.. И душа моя отдана вам в вечный плен… Все это так, и ничего уже не вернешь. Но можно еще, как издревле ведется, откупиться.

— Откупиться ты можешь, но разве встанет со смертного одра наш великий бий! — огорченно вздохнул султан Керей.

— Первым делом предадим земле нашего незабвенного батыра и воздадим ему должные почести, — спокойно

сказал султан Джаныбек. — А там уже потолкуем, что к чему!..

Хан Абулхаир уловил угрозу в этих словах. Покинув со свитой траурный аул, он всю дорогу обдумывал создавшееся положение. По всему выходило, что убийство Акжол-бия оказалось на руку не ему, а Джаныбеку с Кереем. Незаслуженная смерть намного увеличила славу главного аргынского бия. Так бывает. Люди этим неведомо для себя выражают протест против несправедливости. Они начинают приписывать невинно пострадавшему даже те достоинства, которых он не имел. И тем больший позор ложится на виновников его смерти. Сколько святых создано на земле таким образом!..

Но самое плохое в том, что смерть Акжол-бия не смогла послужить поводом для уничтожения Джаныбека с Кереем. Аргынские султаны чуяли западню и были настороже. Наоборот, убийство Акжол-бия обострит положение в ханстве и может привести его к гибели. Хан Абулхаир всегда трезво смотрел на вещи и не нуждался в самоутешении. «Надо иметь это в виду!» — сказал он сам себе.

* * *

Когда минула неделя со дня смерти Акжол-бия и прошли первые поминки, аргынские султаны Джаныбек и Керей привели всех способных носить оружие воинов из своего рода к Орда-Базару. Они выстроили их к бою, а сами пришли к хану за справедливостью. Все делалось спокойно, по положенному ритуалу, и не к чему было придраться. Ни одного лишнего слова не сказали султаны, никому не нанесли оскорбления. Как принято было издавна в степи, они потребовали положенной платы кровью за убитого.

— Берите жизнь трех кипчакских джигитов на выбор и закрывайте иск! — предложил хан Абулхаир.

— Нам не нужна жизнь невинных людей, — сказали они. — Нам нужна голова Кобланды!

На то хан Абулхаир не мог согласиться, и султаны знали об этом. Не будет спор разрешен головой лишь одного Кобланды-батыра. А если хан потеряет Кобланды, то лишится поддержки кипчаков.

— Нет, я не отдам вам Кобланды-батыра! — ответил хан.

Джаныбек с Кереем встали с подушек без его позволения:

— В таком случае мы уходим!

И Абулхаир не осмелился крикнуть им ханское «Ни с места!». Перед их приходом он с башни дворца долго рассматривал выстроившихся в степи аргынских всадников. Все южные подступы к Орда-Базару закрыли они и, судя по блеску оружия, были настроены решительно. Вот почему Джаныбек и Керей спокойно покинули дворец.

В ту же ночь большинство аулов из родов аргын, кипчак, найман, конрад и некоторые другие начали откочевку в сторону Моголистана. Вели их Джаныбек и Керей. Вооруженные до зубов джигиты в военном строю прикрывали их уход.

К утру отколовшиеся аулы были уже далеко. Жители Орда-Базара, проснувшись, увидели, что оголилась вся степь. Хан Абулхаир сказался больным, чтобы не отвечать на многочисленные вопросы родственников и приближенных.

Каракипчак Кобланды-батыр тоже не мог оставаться возле ханской ставки. Пять тысяч юрт кипчаков откочевало с ним на берега Тургая. Произошло это после того, как явилась к нему группа влиятельных казахских биев и батыров из разных родов…

Он лежал пластом в своей двенадцатикрылой юрте, когда пришли они.