Заговоры и покушения

Глобус Нина Владимировна

В самые годы этих побед Аристотель пишет: «Из греческих земель царская власть сохранилась только в Спарте, у малоссов, и в Македонии — у спартанцев и малоссов, потому что ее прерогативы были так ограничены, что царям больше не завидовали». Между тем как везде в других местах царская власть, забывшая найти себе опору в простом народе, была вытеснена развитием аристократии; между тем как впоследствии даже простой народ, долго бывший исключенным от всякого участия в руководстве общественной жизнью и терпевший гнет, восстал, наконец, против этой аристократии, отнял у знатных родов их преимущества и низвел их к равноправности демократической общинной жизни, — Македония сохранила свою исконную царскую власть, так как здесь в отношениях между сословиями не успели развиться элементы столкновений и ненависти; «превосходя всех богатством и уважением», говорит Аристотель, здесь сохранилась старинная

царская власть.

Опасности здесь были другого рода. Царская власть принадлежала царскому роду; но престолонаследие в нем не было установлено настолько прочно, чтобы им заранее устранялось всякое сомнение и неудовольствие. Чем свободнее здесь была царская власть, тем более требовала она личной энергии и дел от того, кто являлся ее носителем; весьма часто бывало так, что малолетнему, неспособному или бездеятельному наследнику престола приходилось уступить свое место более энергичному родному или двоюродному брату; таким образом по смерти Александра I Филэллина его младший сын Пердикка II не успокоился до тех пор, пока не устранил своих старших братьев: Аминту, Филиппа и Анкета; таким образом сын Пердикки Архелай, родившийся в незаконном браке, вытеснил законного наследника и умертвил его, когда тот был еще ребенком. В других случаях простазия, организованная форма опеки, давала в руки средства для узурпации.

Таково было положение дел, когда в 359 году вступил на престол Филипп, сперва вместо малолетнего сына Пердикки, Аминты. Он — вероятно, со смертью Птолемея — уже возвратился на родину; по соглашению, вступить в которое Пердикке посоветовал Платон, ему было дано удельное княжество; войска, которые он там держал, стали его первой точкой опоры. Опасность была велика: страну заняли иллирийцы и пэоны; явились старшие претенденты, Аргей и Павзаний, поддерживаемые Афинами и фракийскими князьями; три незаконных сына его отца требовали престола. Поддерживаемый пошедшей навстречу его желаниям страной, Филипп преодолел первые затруднения; его осторожность, ум и решительность спасли царство от иллирийцев, фракийцев и пэонов, престол — от претендентов, а царский дом — от новых интриг и смут. И когда афиняне, ценою признания их притязаний на Ам-фиполь имевшие глупость отказаться от общего дела борьбы против него, были обеспокоены его успехами и, чтобы сломить силу Македонии единовременным вторжением варваров с трех сторон, заключили оборонительный и наступательный союз с иллирийцем Грабом, пэоном Липпеем и фракийцем Кетрипорисом и его братьями, — Амфиполь был уже взят, и граждане перешли на сторону Филиппа; он быстро появился на границах, а далеко еще не готовые к войне варвары должны были поспешно покориться.

«Когда мой отец вступил на престол, — говорит у Арриана Александр взбунтовавшимся в 324 году в Описе македонянам, — вы были кочевниками, нищими, одетыми в шкуры, вы пасли в горах овец и едва могли отбивать их от соседних иллирийцев, фракийцев и трибаллов; он дал вам хламиду солдата, свел вас в равнину и научил быть равными в бою с соседними варварами». Конечно, уже ранее в случае войны в поле выходил всякий способный носить оружие македонянин, чтобы по окончании войны снова возвратиться к своему плугу или очагу. Опасное положение, при котором вступил на престол Филипп, войны, которыми он, особенно в первые годы своего царствования, должен был защищать подвергнутую отовсюду угрозе страну, дали ему повод снова взяться за дальнейшее продолжение дела, начатого уже царем Архелаем и снова уничтоженного последовавшими за его царствованием внутренними смутами. Опираясь на обязательность военной службы, он создал национальное войско, которое, возрастая все более и более, наконец, насчитывало в себе 40 000 человек.

Характер и образ действий царя становятся понятными только в общей связи целого. Стоя в центре противоречий и противоположностей самого разнообразного характера, грек относительно своего народа, македонянин для греков, Филипп превосходил первых греческою хитростью и коварством, вторых — македонскою грубостью и энергией, а тех и других — ясным пониманием своих целей, строгой логикой в проведении своих планов и быстротой и тайной исполнения. Он умел всегда оставаться загадкой для своих противников, являться им всегда иначе, не с той стороны и не в том направлении, как они ожидали. Склонный от природы к сладострастию и наслаждениям, он был так же несдержан, как и непостоянен в своих привязанностях; часто он, по-видимому, находился вполне во власти своих страстей, а между тем во всяком данном случае был их полным господином, трезвым и холодным, как этого требовали его цели, и можно сомневаться, где более проявлялась его истинная натура: в добродетелях или в его

ошибках. В нем, как в одной картине, отражаются образованность его века, его лоск, ум, фривольность и его смесь великих идей и утонченной изворотливости.

Решительной его противоположностью была его супруга Олимпиада, дочь эпирского царя Неоптеле-ма, происходившего из рода Ахилла. Филипп в свои молодые годы познакомился с ней при праздновании мистерий в Самофракии и женился на ней с согласия ее опекуна и дяди Ариввы. Прекрасная собой, необщительная, полная внутреннего огня, она была горячо предана таинственному служению Орфея и Вакха и темному волшебству фракийских женщин; во время ночных оргий, гласит предание, она впереди всех носилась по горам в диком исступлении, потрясая фирсом и змеей; в ее снах повторялись те же фантастические картины, которыми был полон ее ум; за день до свадьбы, гласит предание, она видела во сне, что вокруг нее шумит грозная буря, что яркая молния ударила в ее чрево, что затем из него блеснул яркий огонь, пожирающее пламя которого широко распространилось и затем исчезло.

Когда предание говорит нам, что в ночь, когда родился Александр, кроме многих других знамений, сгорел в Эфесе храм Артемиды, который с Мегаби-зом, стоявшим во главе своих евнухов и иеродулов, был для эллинов настоящим восточным святилищем, что затем весть о рождении сына царь Филипп получил одновременно с известием о трех победах, то в форме сказки оно выражает общий смысл богатой подвигами жизни героя и идею великой связи между событиями лучше, чем это часто тщетно старалась указать наука, а еще чаще преувеличивала.

Не менее важным обстоятельством было и то, что учителем юного царевича был Аристотель — величайший мыслитель древности (345–344). Когда у него родился сын, Филипп спросил его об этом, и Аристотель будто бы отвечал: «Меня радует не то, что он родился, но то, что он родился в твое время; выращенный и воспитанный тобой, он будет достоин нас и не посрамит положения, которое впоследствии будет его наследием». Тот, который завоевал мир для мысли, воспитал того, кто должен был завоевать его мечом, ему подобает слава внушения страстному мальчику зародышей и шири мысли, мыслей о величии, научивших его презирать наслаждение и бежать от сладострастья, облагородивших его страсти и придавших его силе меру и глубину. Александр всю свою жизнь сохранил самое сердечное уважение к своему учителю, своему отцу он обязан только жизнью, говорил он, своему учителю — тем, что он живет достойно.

Отец, по-видимому, без зависти видел в сыне будущего завершителя своих планов; после стольких потрясений, которых стоило стране престолонаследие в царском доме, он будет спокоен за ее будущность, когда рядом с ним стоит наследник, достойный высших задач, ожидающих будущего царя, которому, как, он выражался «Македония будет мала» и которому «не придется, как ему, раскаиваться во многом, чего уже более не изменить».

Но затем начались раздоры между отцом и сыном: Александр видел, что Филипп пренебрегает его матерью и предпочитает ей фессалийских танцовщиц и греческих гетер; затем царь даже избрал себе вторую супругу из знатных дочерей страны, племянницу Аттала Клеопатру. Свадьба, как рассказывают, праздновалась по македонскому обычаю — с блеском и шумом; пили и смеялись; все уже были возбуждены вином; тогда Аттал, дядя молодой царицы, воскликнул: «Македоняне, просите богов благословить чрево вашей царицы и подарить стране законного наследника престола!» Александр был при этом; в жестоком гневе он крикнул ему: «А меня ты считаешь незаконным, негодяй?» — бросил в него кубком. Царь вскочил в ярости, выхватил висевший у бедра меч и бросился, чтобы пронзить сына; вино, ярость и полученная им при Херонее рана сделали его шаги неверными; он закачался и упал на землю. Друзья поспешили удалить Александра из зала. «Смотрите, друзья, — сказал он выходя, — мой отец хочет идти из Европы в Азию, а не может дойти от стола до стола». Вместе со своею матерью он покинул Македонию; она отправилась в Эпир, на свою родину, а он поехал далее к иллирийцам.

Вскоре после этого в Пеллу приехал коринфский друг царя Демарат; после первого приветствия царь спросил, что делается среди эллинов и живут ли они в мире и согласии? Друг отвечал с благородной откровенностью: «О царь, зачем ты спрашиваешь о мире и согласии в греческих землях, когда свой собственный дом ты наполнил неудовольствием и ненавистью и удалил от себя тех, кому надлежало бы быть тебе всего ближе и милее!». Царь молчал: он знал, как был любим Александр, чем он считался и чем он был; он боялся подать грекам повод к худым толкам и, быть может, к еще худшим планам. Сам Демарат должен был взять на себя посредничество; скоро отец с сыном помирились, и Александр вернулся.