Заговоры и покушения
Шрифт:
Гитлер быстро пришел в себя и вскоре выехал на железнодорожную станцию для встречи Муссолини и маршала Грациани, прибывших к нему за помощью и советом.
В их честь состоялся небольшой прием, на котором присутствовали Геринг и Риббентроп. Именно во время этого приема Геринг грозил министру иностранных дел своим маршальским жезлом, а фюрер, оправившись от нервного потрясения, неистовствовал перед испуганными итальянцами, крича, что немецкий народ не достоин его, Гитлера, и что страшная месть ждет всех его врагов. Затем он впал в мрачное молчание.
Мятеж против Гитлера длился не более одиннадцати часов. Некоторые
Канарис не сделал никакой попытки скрыться.
Он продолжал свою работу в хозяйственном управлении, как будто не имел никакого отношения к заговору против Гитлера.
Генерал фон Тресков, один из основных авторов плана захвата власти в Германии, избрал себе другой путь. Он вышел за передний край передовых частей центральной группы армий, попрощался со* своим адъютантом, а затем выдернул предохранительную чеку гранаты, которую держал в руке около своей шеи. Взрывом ему оторвало голову.
Гиммлера не было в Берлине, когда начался мятеж. Прибыв туда 20 июля, он сразу начал действовать. Гиммлер решил арестовать всех противников национал-социалистского режима, независимо от их высокого положения и от известности их имен в Германии. Аресты начались на рассвете 21 июля и длились несколько дней, в течение которых были схвачены сотни людей, очень популярных в Германии.
Одним из первых среди них был Эвальд фон Клейст-Шменцин. Из тайного списка заговорщиков, который прилагался к плану «Валькирия», эсэсовцы узнали, что он был кандидатом на пост политического комиссара Померании.
Гестапо произвело обыск в его письменном столе и нашло там письмо с заграничным штемпелем. Гестаповцы очень удивились, обнаружив, что письмо подписано Уинстоном Черчиллем. Это было официальное послание Черчилля, написанное им по требованию лорда Галифакса в августе 1938 года, с целью усилить борьбу против Гитлера среди немецких генералов.
Прошло еще два дня. Эсэсовский автомобиль остановился у виллы Канариса. Из него выскочил Шелленберг, заместитель Гиммлера. А через несколько минут из виллы вышел Канарис и, сев в машину, уехал вместе с человеком, ставшим его преемником.
Доктор Абсхаген утверждает, что адмирала Канариса, генерала Остера, доктора Штранка, генерала Сака и капитана Гере казнили одного за другим. Ходят упорные слухи, будто адмирала Канариса вешали дважды.
Все данные показывают, что с Канарисом до последнего дня обращались без излишней жестокости: все же ненавидевшие его эсэсовцы считали его самым важным лицом среди остальных жертв.
«10 апреля один пьяный охранник-эсэсовец заявил, что накануне они повесили несколько человек из немецкой разведки, — рассказывает Шлабрен-дорф в своей книге «Они чуть не убили Гитлера». — Охранники, принимавшие участие в казни, получили после нее дополнительные порции спирта и колбасы. Все казненные были повешены не по приговору суда, а по личному приказанию Гиммлера. Когда я спросил охранника имена казненных, то он назвал мне Канариса, Остера и Бонхеффера. Он также сказал, что Канариса вешали дважды».
«Мы хотим, чтобы ты попробовал, что такое смерть», — будто бы говорили эсэсовцы, вынимая из петли еще живого
(Колвин И. Двойная игра. — М., 1960)
«ЗНАЕМ МЫ И ТАКИЕ УБИЙСТВА: СНАЧАЛА ПУЛЯ, ПОТОМ ПОД КОЛЕСА»
С Юдифью Аронник, заслуженной артисткой БССР, о последних днях Михоэлса в Минске беседовал писатель Владимир Мехов.
Говорит Юдифь Аронник.
Здание на улице Володарского, в котором Государственный еврейский театр Белоруссии пережил в довоенные годы яркий взлет, в огне войны было полуразрушено. К нашему возвращению из Новосибирска относительно восстановлена была только закулисная, служебная половина здания. В бывших гримуборных, костюмерных, бутафорских мы и обитали со своими семьями. Здесь же репетировали, здесь же разместили администрацию. А со спектаклями кочевали по фабричным клубам, и раз в неделю, по понедельникам, когда у купаловцев был выходной, играли на их сцене.
Мы на сцене настроение зала великолепно чувствовали. И были в этом настроении едины с публикой. Были благодарны ей за проявленную любовь к Мастеру. Ведь Михоэлс олицетворял авторитет того, что составляло смысл и нашей жизни. Поэтому проявление признательности ему воспринималось нами и как проявление признательности всему ев-. рейскому искусству, демонстрация поддержки, солидарности в складывавшейся уже и ощущавшейся нами напряженной ситуации вокруг.
То был в истории нашего театра последний праздничный день. Мы, конечно, этого не знали — что последний. Но что праздничный — было на лицах у всех моих товарищей. Большой актерской компанией повели Соломона Михайловича после спектакля ужинать в ресторан. А из ресторана, под полночь, «заевшись», отправились ко мне домой пить кофе — благо до нашего обиталища в отстроенной части театрального здания идти было недалеко.
Что всегда врезалось в память и осмысливается теперь иначе, чем в момент, когда увиделось, так это странная группа из четырех-пяти мужчин, пробежавшая, протопавшая тяжелыми сапогами компания. Между нами и спутниками образовался небольшой интервал. В этот интервал и рванули громыхавшие сапогами субъекты. Мы даже отпрянули, Михоэлс схватил меня за руку. Очень уж неприятные ассоциации вызвала экипировка пробежавших: все в сапогах, в одинаковых шляпах и одинакового силуэта плащах. Человек импульсивный, очень впечатлительный, Соломон Михайлович не сразу успокоился, не сразу пришел в прежнее состояние.
— Остроумием, благожелательным интересом к каждому, с кем знакомился, мудростью он покорил тогда в Минске многих. Помнится, в редакцию, где я работал, заглянул в те дни Борис Кудрявцев — тогда минчанин, купаловец, а позднее актер Московского театра на Малой Бронной…
— Этот театр, между прочим, размещается в стенах, которые помнят Михоэлса. В помещении бывшего Московского еврейского театра. Михоэлсовского театра!
— Так вот, Борис Константинович Кудрявцев, человек достаточно ироничный, не склонный к восторгам, помню, изменил обычному своему скепсису и с блестящими глазами рассказывал, каким обаятельным умницей показал себя Михоэлс, общаясь после просмотра «Константина Заслонова» с участниками спектакля.