Загубленная жизнь Евы Браун
Шрифт:
Что хуже всего, женщинам скоро предстояло испытать на себе бесчинства вторгшихся в Берлин русских солдат. Увы, слухи об их жестокости и скотстве подтвердились.
Люди в бункере, за исключением нескольких офицеров высшего командования, застыли в страхе перед лицом неминуемой гибели. Осознание того, что они загнаны в угол, высвободило их подлинную сущность. О дисциплине более не помышляли. Прежде помешанное на чистоте окружение фюрера погрязло в свинстве, бардаке, физическом и моральном убожестве, хотя это и не коснулось его личной территории. В отсутствие слуг и жен, следивших за безупречным видом их гардероба, мужчины ходили в заляпанной едой, измятой одежде, от них разило потом. В последние дни, когда подавленное, безнадежное настроение овладело Гитлером и его ближними, многие из его главных загонщиков превратились в немытых, распутных пьяниц. «Крупные хищники», напыщенные, самодовольные партийные шишки, генералы и паразиты, распираемые гордыней, глушащие шампанское, давящиеся икрой… Опустившийся развратник
В середине апреля русские перешли реку Одер в семидесяти километрах от Берлина и двинулись на город в заключительном, неудержимом натиске. В бой были брошены жалкие остатки немецкой армии: спешно мобилизованные ветераны Первой мировой, плохо обученные батальоны народного ополчения и тощие мальчишки пятнадцати-шестнадцати лет (некоторые даже младше, и их расстреливали на месте при попытке к бегству) из гитлерюгенда. Некто, чьего имени история не сохранила, в своем дневнике описывает их: «Совсем еще мальчики, детские лица выглядывают из-под стальных шлемов не по размеру. Самым старшим лет по пятнадцать, и они стоят в строю, такие маленькие, худенькие в своих болтающихся форменных мундирах». Горстка несчастных оборванцев — вот и все, что стояло между приближающимся врагом и непобедимыми нацистами, трясущимися от страха в бункере. 16 апреля 1945 года три четверти миллиона советских солдат Первого Белорусского фронта под командованием маршала Жукова пошли в наступление на Берлин, имея в своем распоряжении почти четыре тысячи танков, семнадцать тысяч артиллерийских орудий и минометов. Стрельба и взрывы слышались за семьдесят километров. 18 апреля русские прорвали оборону немецкой армии и остановились всего за 30 километров от столицы, намереваясь окружить город с двух сторон и отрезать подходы. Конец мог наступить со дня на день.
К тому времени Ева уже слышала грохот артиллерии вдали и наблюдала за нарастающим беспорядком в бункере. Большинство обитателей подумывали о побеге — или самоубийстве. В ее письме к Герте Шнайдер, помеченном 19 апреля 1945 года, звучат прощальные нотки. Начинает она с извинений, что не звонит подруге:
Дорогая моя Герта!
Спасибо тебе большое за два твоих милых письма. Пожалуйста, прими мои наилучшие пожелания к твоему дню рождения в письменном виде. Из-за плохой связи у меня нет возможности поговорить с тобой по телефону. Но я надеюсь, что скоро тебе предстоит счастливое воссоединение с твоим Эрвином [мужем]. И еще надеюсь, что его поздравительное письмо вот-вот дойдет до тебя. Не может оно пропасть!
Посреди какофонии разрушения Ева цеплялась за обычай, согласно которому друзья непременно поздравляли друг друга с днем рождения.
Для немцев день рождения очень важен. Когда моей матери было под девяносто, она все еще радовалась и волновалась, словно дитя малое, перед тем как справить очередную годовщину. И это при том, что она вечно скрывала свой возраст, застряв на тридцати девяти в течение целого десятилетия, а затем прибавляя потихоньку годик-другой, пять, десять, ничуть не сомневаясь, что ей поверят. В семьдесят четыре она впервые познакомилась с моим сожителем и с заговорщическим видом прошептала: «Не говори ему, сколько мне лет!»Однако не дай бог ее дочери забыть о ее дне рождения, не послать открытку и цветы! Она-то уж точно никогда не забывала о наших. За несколько дней она звонила — не важно, исполнялось мне двадцать пять или пятьдесят пять — и спрашивала: «Ты волнуешься,дорогая? Я тебе не скажу, что ты получишь в подарок… это секрет!» Угроза всемирного потопа не заставила бы ее приоткрыть тайну, хотя обычно
Поздравив подругу с днем рождения, Ева далее выражает беспокойство за дорогих и близких, все еще находящихся в Бергхофе. Там было, конечно, спокойнее, чем в Мюнхене, но тоже далеко не безопасно.
Я так рада, что ты решила составить Гретль компанию в Бергхофе. С тех пор как разбомбили Траунштейн, я уже совсем не уверена, что тебе ничего не грозит в Гармише. Слава богу, что мама присоединится к вам завтра. Теперь я могу быть спокойна… До нас уже доносится стрельба с Восточного фронта, и, разумеется, нас бомбят каждую ночь… Я теперь все свое время провожу в бункере и, как ты можешь себе представить, ужасно недосыпаю. Но я так счастлива каждую минуту быть рядом с НИМ. Ни дня не проходит, чтобы он не умолял меня укрыться в Бергхофе, но пока что победа за мной. В любом случае с сегодняшнего дня и речи быть не может о том, чтобы проехать на машине. Даже если все плохо кончится, я уверена, мы найдем способ увидеться вновь…
Мы с секретаршами учимся стрелять из пистолета по мишени и достигли такого мастерства, что мужчины уже не решаются соревноваться с нами.
Учитывая положение дел, слова Евы звучат очень беспечно, и это не только оттого, что ей хотелось успокоить Герту. Она рядом с НИМ, остальное не имеет значения. Но ей, видимо, было не по себе от слухов о зверском обращении советских солдат с женщинами. Распространялись жуткие — и правдивые — истории о неслыханной жестокости русских, и женщины в бункере предпочитали самоубийство многократному изнасилованию. Ева, ставшая уже отличным стрелком, знала, что подругу расстроит объяснение истинных причин ее внезапного интереса к стрельбе, и обратила все в шутку.
Письмо продолжается:
Вчера я звонила Гретль, возможно, в последний раз. Отныне о телефонных разговорах можно забыть. Но я нисколько не сомневаюсь, что в конце концов все будет хорошо, и ОН настроен оптимистично, что ему вообще-то не свойственно. [Ей не терпится узнать новости о сестрах и старых друзьях.] Как дела у Гретль и куда подалась Ильзе? Где Кетль? И Георг, и Бепо? Пожалуйста, напиши длинное письмо, и поскорее! Прости, что мое письмо несколько сумбурнее, чем обычно, но я очень тороплюсь, как всегда. Мои самые-самые наилучшие пожелания всем вам.
Всегда твоя Ева
В одиннадцати метрах над ее головой тряслась земля, и армированные бетонные стены бункера содрогались от взрывов советских гранат и грохочущих вблизи танков, но Ева не теряла напускной бодрости.
Она завершает письмо трогательным постскриптумом: «Эта фотография для Гретль. Она может считать одного из малышей [щенков Блонди] своим. Попроси, пожалуйста, фрау Миттльштрассе отпустить австрийских горничных по домам — приказ сверху. Но только ненадолго — недели на две или около того, я полагаю. И передай ей тоже мои наилучшие пожелания, ладно?» Заботливая и щедрая до последнего, Ева надеется вернуться в Бергхоф через две недели и строит соответствующие планы для горничных. К тому моменту из всех обитателей бункера, пожалуй, только она и Магда Геббельс еще верили в Гитлера. Почти все прочие считали его бредящим безумцем, смертником. Но для Евы все скоро снова будет хорошо, она воссоединится с любимыми и родными, и они заживут припеваючи. Так сказал Гитлер.
Ее кузина Гертрауд, прочитав воспоминания Траудль Юнге о жизни в бункере, поделилась со мной своими соображениями:
Очень интересно, как в те последние дни люди, отбросив все церемонии, курили и пили в присутствии Гитлера, словно говоря: «Какого черта, теперь уже все равно… Гитлер нам не указ». Ева казалась спокойной и собранной. Как говорит Траудль Юнге: «Ее участь не вызывала сомнений и все же глубоко трогала. Есть такое немецкое выражение: «вместе сидели, вместе и висеть». Так все и обстояло для Евы, которая не раз это обещала и осталась верна себе».
Девятнадцатого апреля Ева в последний раз прогулялась по Тиргартену, обширному саду вокруг рейхсканцелярии. Погода была прекрасная, но зажигательные бомбы практически полностью уничтожили молодую листву на деревьях. Природа страдала вместе со всеми. Траудль Юнге сопровождала Еву в этой последней экскурсии:
Ева Браун вышла из своей комнаты. Снаружи наступила тишина. Мы понятия не имели, какая там погода. Хотелось подняться в парк, чтобы подышать немного свежим воздухом, выгулять собачек и увидеть дневной свет. Густая пелена пыли и дыма висела над Берлином. Ева Браун, фрау Кристиан и я молча брели по парку. Повсюду на ухоженных газонах виднелись глубокие воронки, но мы все никак не могли поверить, что, кроме сожженных танков, Германии больше нечем обороняться. Конечно же завтра подойдут войска и погонят врага прочь. Деревья расцветали, зеленая травка пробивалась там и тут, все в природе обновлялось. <…> Мы были почти счастливы от того, что можно развеяться и вдохнуть полной грудью. Собаки затеяли возню, а мы присели на камень покурить. Ева Браун зажгла сигарету и, заметив наше удивление, сказала: «Да полно вам, в чрезвычайных обстоятельствах я имею право на из ряда вон выходящие поступки».
Тем не менее в сумочке у нее нашлась коробочка мятных конфет, и она бросила в рот одну, когда при первых звуках сирены мы отправились обратно в бункер.