Загубленная жизнь Евы Браун

Ламберт Анжела

Он поцеловал Еву Браун в губы.Не поцеловал, как обычно, ручку, едва скользнув губами по коже, не символически, не из формальной любезности, но по-настоящему, как любовник, в губы. Он признался в любви, показав женщинам, перед которыми десять лет соблюдал приличия, что она его избранница, его спутница, его возлюбленная. Он преодолел свои внутренние комплексы, признав и почтив ее недвусмысленным публичным жестом. Этобыл ее триумф, ее звездный час.

Потом Гитлер сказал: «Мне невыносимо тяжело произнести это, но так уж сложилось: я не хочу оставаться и умереть здесь, но у меня нет выбора».

Фрау Кристиан и я ответили почти в один голос: «Мы тоже остаемся!»

Гитлер внимательно посмотрел на нас: «Прошу вас, уезжайте!» Но мы только покачали головами. Он пожал каждой из нас руку. «Хотел бы я, чтобы мои генералы обладали вашей храбростью!»

Даже фрейлейн Манциарли, которой было нечего больше делать на кухне, не пожелала покинуть Берлин.

Четыре женщины удалились из комнаты, чтобы написать друзьям и семьям, распорядиться своим имуществом, составить завещания, привести

в порядок одежду и прочие вещи, которые попадут в руки варваров. Гитлер дал большинству находящихся в бункере женщин разрешение на отъезд и обещал помочь им выбраться из Берлина. Многие охотно приняли его предложение. Оставшись без дела, он переключил свое внимание на собак. Фюрер сидел в коридоре, пристроив одного из щенков Блонди к себе на колени, и безучастно глядел, как приходят и уходят люди. Подчиненные тихо и спокойно выполняли свои обязанности, следуя его указаниям. Непристойные празднества закончились.

В тот же вечер первые элитные танковые дивизии русских достигли южной окраины Берлина. Улица за улицей они пробивали себе путь через разрушенный, обгорелый, изуродованный город. Здания лежали в руинах, у некоторых сохранились в целости первые два-три этажа, а сверху, на месте бывших комнат, зияли пробоины или торчали столбики кирпича. Сожженные автомобили, словно мертвые черные жуки, валялись по обочинам дорог. Плотное облако пепла и пыли серой пеленой окутывало улицы. Днем непрерывный артиллерийский огонь угрожал тем, кто выползал из укрытия на поиски еды или за водой к колонке. Ночью зловещий свист, грохот и взрывы падающих бомб угрожали всем и каждому.

Артиллерия подошла уже совсем близко, на расстояние всего двенадцати километров. Обстрел практически не прекращался. Бункер фюрера казался более надежным убежищем, чем апартаменты семьи Геббельс наверху, в рейхсканцелярии. Гитлер приказал Йозефу и Магде с их шестью детьми в возрасте от пяти до двенадцати лет перебраться под землю. Вечером 22 апреля они заняли четыре комнаты в малом бункере на верхнем уровне, ранее принадлежавшие доктору Мореллю. Хельга, Хильда, Харальд, Хольде, Хедца и Хейде не подозревали, какая судьба их ждет, и взрослые приложили все усилия, чтобы так оно и оставалось. Правда, старшая девочка, двенадцатилетняя Хельга, явно о чем-то догадываясь, ходила с тревожным и печальным видом. Для малышей это означало только, что мама, папа, любимый дядя Адольф и тетя Ева теперь всегда будут поблизости и смогут поиграть с ними. Их привели в восторг трехнедельные щенки Блонди — «колбаски», как их называла Ева. «Детишки Геббельс были единственным лучиком света в темном царстве бункера. Они говорили, что «живут в пещере» с дяденькой фюрером, и все принимали участие в игре, чтобы развлечь их по мере сил», — рассказывала летчица Ханна Рейч, о которой позже мы поговорим подробнее. Шестеро красивых и прекрасно воспитанных ребят чинной вереницей проходили мимо людей, толпящихся в проходах, вызывая умиление и острую жалость взрослых. Родители их решили, что они не должны жить в побежденной Германии, обделенные предназначением, которое готовили им светлые локоны. Магда, все еще фанатичная нацистка, объявила: «Лучше пусть мои дети умрут, чем будут жить опозоренными, освистанными в Германии, какой она станет после войны».

Самой сложной задачей для Евы, помимо смерти, стало составление прощальногописьма сестре, находящейся на последних неделях беременности. Еще вчера она писала Герте, что не может заставить себя взяться за перо, но знала, что это неизбежно. Она осторожно выбирала выражения, не осознавая до конца серьезность положения, но стараясь не расстраивать хрупкую Гретль. (Письмо дошло по назначению на удивление быстро, через четыре дня — 27 апреля.)

Берлин, 23 апреля 1945

Моя дорогая сестренка!

Как мне жаль, что ты получишь от меня такое письмо! Но иначе нельзя. Теперь уже в любой день, в любой час все может быть кончено, так что я вынуждена воспользоваться этой последней возможностью, чтобы сказать тебе, что еще нужно сделать. В первую очередь: Германа [мужа Гретль] здесь уже нет! Он отбыл в Науэн, чтобы собрать свой батальон или что-то в этом роде. Я нисколько не сомневаюсь, что ты увидишься с ним. Он обязательно прорвется, быть может, даже соберет ополчение в Баварии, хотя бы на некоторое время. Сам фюрер потерял веру в благополучный исход. Веемы здесь, и я тоже, будем надеяться, пока живы.Держи голову выше и не отчаивайся! Надежда умирает последней. Но, само собой разумеется, мы не сдадимся в плен живыми.

Моя верная Лизль [Аннелизе, ее личная горничная] не желает покидать меня. Я столько раз ей предлагала. Мне очень хотелось бы подаритьей свои золотые часы.К сожалению, в завещании я отписала их Мизи [подруге]. Может быть, ты найдешь вместо них для Мизи какую-нибудь другую ценную вещь среди моих украшений. Уверена, ты сделаешь все правильно. Кроме того, я хочу, чтобы золотой браслет с зеленым камнем был на мне до самого конца. Я попрошу снять его с меня потом, и тогда ты носи его всегда, как я носила. Он тоже достается Мизи по моему завещанию. Так что ты уж уладь, пожалуйста, это дело. К сожалению, мои часы с бриллиантом в ремонте, я напишу тебе адрес в конце письма. Если повезет, ты еще успеешь забрать их. Это тебе, ты же всегда хотела такие. Бриллиантовый браслет и кулон с топазом тоже твои — мне подарил их фюрер на последний день рождения. Я очень надеюсь, что эти мои пожелания будут исполнены.

Вдобавок я должна просить тебя вот о чем: уничтожь всю мою частную переписку, а деловую в особенности. Ни при каких обстоятельствах я не хочу, чтобы хоть один счет от этой Хайзе [портнихи Евы] был обнаружен. Еще, пожалуйста, сожги конверт, адресованный фюреру, лежащий в сейфе бункера. Окажи любезность, не читай содержимого! Что касается писем фюрера и черновиков моих ответов (в синей кожаной записной книжке), будь добра, заверни их во что-нибудь водонепроницаемое и закопай. Пожалуйста,

не уничтожай их! Там есть какие-то неоплаченные счета от Хайзе, и не исключено, что придут еще новые, но вместе они не составят больше 1500 рейхсмарок. Понятия не имею, как тебе следует поступить с фильмами и фотоальбомами. В любом случае обожди, пожалуйста, до последнего момента, прежде чем уничтожить все, только деловые и личные письма и конверт к фюреру можешь сжечь сразу же. Также я посылаю тебе кое-какие продукты и табак с этим письмом. Отдай, пожалуйста, немного кофе Линдерсу и Кетль и им же пошли каких-нибудь консервов из моего погреба. Сигареты в Мюнхене — для Манди, и те, что в чемодане, тоже. Табак папе, шоколад мамочке. В Бергхофе есть еще шоколад и табак, возьмите себе весь. Больше ничего в голову не приходит. Вокруг начинают поговаривать, что дела идут на поправку. Вчера генерал Бургдорф оценивал наши шансы как 10 к 100, а сегодня говорит уже о пятидесяти процентах. Вот так! Может, все-таки в конце концов все будет хорошо!

Добрался ли до вас Арндт с письмом и чемоданом? [Вильгельм Арндт вылетел 22 апреля, но самолет сбили, никто не уцелел.] Мы тут слышали, что самолет не прилетел вовремя. Будем надеяться, что он благополучно приземлится у вас с моими драгоценностями. Ужасно, если с ним что-то случилось. Если смогу, завтра первым же делом напишу маме, Герте и Георгу.

Но довольно на сегодня.

Желаю тебе, милая сестричка, много-много счастья. И не забывай, ты непременно увидишься с Германом!

С любовью и наилучшими пожеланиями,

целую,

твоя сестра Ева

Постскриптум: Я только что говорила с фюрером. Он, кажется, настроен несколько более оптимистично, чем вчера. Адрес часовщика: Унтершарфюрер СС Штегеманн, Лагерь СС Ораниенбург, эвакуированный в Киритц.

Это последнее сохранившееся послание Евы во внешний мир. Телефонные линии были обрезаны, дороги перекрыты, и ни один пилот в своем уме не рискнул бы вылететь из Берлина. В письме нет ни слова раскаяния или жалости к себе. Помыслы Евы устремлялись к сестре, родителям, друзьям и верной горничной.

Двадцать второго апреля, пока семья Геббельс обустраивалась, барон Фрейтаг фон Лорингховен — полевой адъютант генерала Кребса, один из всего троих свидетелей последних дней в бункере, все еще живых на момент создания этой книги, — прибыл в бункер с известием, что советские войска идут в решающую атаку на Берлин. Фюрер, понимая, что все пропало, но твердо намереваясь бороться до самого конца, попросил Кребса остаться в Берлине в качестве его главного военного советника. Фон Лорингховен признался: «Я подумал: это мой смертный приговор». Все обсуждали, как вывести из бункера оставшихся женщин, и он вспоминает: «Никогда не забуду, как пресмыкался Морелль 22 и 23 апреля. Он сидел безвольно, как мешок с картошкой, и молил отпустить его. И выклянчил-таки разрешение». Говорят, в ответ на просьбу Морелля Гитлер рявкнул: «Снимай свою униформу и проваливай лечить пациентов на Курфюрстендамм!»

Двадцать третьего апреля доктор Морелль покинул бункер, за ним Юлиус Шауб, двадцать лет служивший старшим адъютантом Гитлера, а также все оставшиеся женщины, несколько стенографистов и многие другие.

Морелль, кряхтя от облегчения по дороге на юг, должно быть, поздравлял себя с избавлением. Как и всех мошенников, природа наградила его способностью к выживанию.

Глава 28

Последний рубеж Гитлера

Двадцать третьего апреля из Берхтесгадена пришла дерзкая телеграмма. Геринг, благоразумно убравшийся подальше от орбиты Гитлера, предлагал, поскольку фюрер в данных обстоятельствах не способен вести войну из Берлина, «немедленно взять на себя управление Рейхом со всеми полномочиями. <…> Если ответ не придет к десяти часам сегодняшнего вечера, я приму за данность, что Вы потеряли свободу действий, и буду считать, что Ваш декрет [соглашение от апреля 1941 года, передающее власть Герингу при определенном стечении обстоятельств] вступает в силу». Когда выяснилось, что Геринг, кроме того, вел тайные переговоры с врагом, Гитлер пришел в неописуемую ярость. Он осыпал бранью своего заместителя — борова, чей хлев он набил предметами роскоши, — лишил его всех орденов и официальных полномочий и отдал приказ о его аресте. Гитлер объявил, что Геринг не является более командующим Люфтваффе, и назначил на этот пост генерал-полковника Роберта Риттера фон Грейма. Горькое разочарование постигло фюрера, осознавшего, что его главный соратник не чтил, как он верил, его гений и превосходство, а всего лишь с нетерпением ждал случая перехватить власть и прилагающиеся к ней несметные богатства.

Двадцать четвертого апреля Шпеер вернулся в бункер и снова уехал через восемь часов.

Ева Браун не теряла надежды, что Альберт Шпеер, любимец Гитлера и ее добрый друг, присоединится к ним в бункере. «Я знаю его. Уверена, он приедет, — успокаивала она Гитлера. — Он твой друг, настоящий друг, он не бросит тебя». 24 апреля он действительно вернулся. Шпеер прилетел в Гатов, единственный берлинский аэропорт, все еще открытый для сообщения, и добрался до бункера, где его встретили с изумлением и радостью. Более сорока лет спустя он говорил: «Несмотря на то, что я предупредил о своем скором приезде по телефону, для адъютантов Гитлера, которых я нашел пьющими наверху в канцелярии, мое появление, кажется, было полной неожиданностью». Траудль Юнге подтверждает:

Мы были поражены, увидев Шпеера. Вроде бы у него не было никаких причин возращаться, но мы подумали: как же это благородно с его стороны! А Ева Браун, с которой мы к тому времени неплохо ладили, была просто на седьмом небе от счастья — он приехал, как она и предсказывала. Все знали, как тепло она к нему относится, ведь он много лет был ее единственным другом среди крупных шишек. Но больше всего она радовалась за Гитлера.

В тот вечер Шпеер и Гитлер проговорили несколько часов кряду, и Шпеер признался, что намеренно нарушил приказ Гитлера в случае победы союзников уничтожить Германию, не оставив ничего, кроме выжженной земли. Но Гитлер, очевидно, простил ему неповиновение. Его бывший протеже впоследствии вспоминал: