Заир
Шрифт:
– То есть?
– Грустная.
– Да нет, я не грустная. Все хорошо.
– Сама знаешь, что говоришь не правду: ты грустишь из-за меня, но не решаешься сказать.
– С чего бы мне грустить?
– С того, что я пришел вчера поздно и пьяным. Ты даже не спросила, где я был.
– А мне не интересно.
– Как это "не интересно"? Разве я не сказал вчера, что собираюсь встретиться с Михаилом?
– И встретился?
– Встретился.
– Тогда о чем же я должна была тебя
– А тебе не кажется, что, когда человек, которого, по твоим словам, ты любишь, возвращается далеко за полночь, следует хотя бы поинтересоваться, что случилось?
– А что случилось?
– Ничего. Я проводил время с ним и его друзьями.
– Вот и славно.
– Ты не веришь в это?
– Разумеется, верю.
– Похоже, ты меня разлюбила. Ты не ревнуешь. Тебе все безразлично. Это что же, нормально - являться домой в два часа ночи?
– Не ты ли столько раз уверял, что ты - свободный человек?
– Конечно, свободный.
– Значит, возвращение в два часа ночи - нормально. Если бы я была твоей матерью, то, наверное, забеспокоилась бы, но ты - взрослый мужчина, не так ли? Мужчинам не стоит вести себя так, чтобы женщины относились к ним как к детям.
– Да я не об этом говорю, а о ревности.
– Тебе хотелось бы, чтобы я устроила за утренним кофе сцену ревности?
– Нет, пожалуйста, не надо - соседи услышат.
– До соседей мне дела нет: я не стану скандалить потому, что совершенно не хочу. Мне было нелегко, но в конце концов я усвоила то, что ты сказал мне в Загребе, и теперь пытаюсь привыкнуть к этому. Но если тебе это доставит удовольствие, я могу изобразить, что ревную, злюсь, схожу с ума от беспокойства.
– Какая ты странная... Я начинаю думать, что ничего не значу для тебя.
– А я начинаю думать, что ты забыл - в соседней комнате тебя ждет журналист, и наш разговор его не касается.
***
Ах да, журналист. Надо включить автопилот, потому что я наперед знаю, какие вопросы он задаст. Знаю, с чего начнется интервью ("Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... каков ее главный посыл?"), знаю, что отвечу ("Если б я хотел ограничиться посылом, то написал бы не книгу, а одну фразу").
Знаю, он спросит, как я отношусь к критике, которая обычно со мной не церемонится. Знаю, каким вопросом он завершит беседу ("А вы пишете что-нибудь новое? Каковы ваши творческие планы?") и что я ему на это отвечу ("Пока это - секрет").
И начало не сулит неожиданностей:
– Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... Каков ее главный посыл?
– Если б я хотел ограничиться посылом, то написал бы одну фразу.
– А почему вы пишете?
– Потому что я открыл способ поделиться с другими чувствами, которые испытываю.
Произнесено
– Впрочем, эту историю можно рассказать и по-другому.
– По-другому? Вы хотите сказать, что не удовлетворены "Временем раздирать..."?
– Книгой - удовлетворен вполне, а своим ответом - нет. Почему я пишу, спрашиваете вы? Правдивый ответ должен звучать так: "Я пишу, потому что хочу быть любимым".
Журналист глядит на меня с подозрением: что это еще, мол, за душевные излияния?
– Я пишу, потому что в детстве не умел играть в футбол, у меня не было машины, мне давали мало денег на карманные расходы и я был плохо развит физически.
Чтобы продолжать, мне приходится сделать над собой неимоверное усилие. Разговор с Мари напомнил мне о прошлом, в котором больше не было смысла. Теперь надо рассказать мою личную историю - и освободиться от нее.
– Я был немодно одет. И девочки поэтому не обращали на меня внимания, как я ни старался. И по вечерам, когда мои одноклассники проводили время со своими подружками, я создавал свой мир, - мир, в котором я могу быть счастливым. И спутниками моими были писатели и их книги. В один прекрасный день я сочинил стихотворение, посвященное девочке, жившей на нашей улице. Мой приятель нашел его у меня на столе, украл и прочел перед всем классом. Все смеялись, все считали, что быть влюбленным - нелепо.
Только та, кому были написаны эти стихи, не смеялась. Назавтра, когда мы пошли в театр, она исхитрилась оказаться в соседнем кресле и сжала мою руку. И мы вышли из театра, взявшись за руки, - я, уверенный в том, что хил, уродлив, плохо одет, и девочка, считавшаяся самой красивой в классе.
Я замолчал, переносясь в прошлое, заново переживая то мгновенье, когда ее рука прикоснулась к моей, и жизнь преобразилась.
– И все это - благодаря стихам. Они объяснили мне, что, когда пишешь, раскрывая неведомый, невидимый мир, ты можешь на равных соперничать с миром своих сверстников - с физической силой, модной одеждой, машинами, спортивными успехами.
Журналист был явно удивлен. Я, впрочем, тоже. Овладев собой, он продолжал:
– Как вы считаете, почему критика так сурова к вам? Автопилот в тот же миг подсказал бы мне ответ: "Не подумайте, что я сравниваю себя с гениями прошлых времен, но стоит лишь прочесть биографию любого классика, чтобы увидеть, как неумолима и беспощадна была по отношению к нему критика. Причина этого проста: критики крайне не уверены в себе, не понимают толком, что происходит, они - демократы, когда рассуждают о политике, но едва лишь речь заходит о культуре, оказываются фашистами. Они считают, что правителей народ себе выбирать может, а фильмы, книги, музыку - не вправе".